– Итак, фамилия, имя? Инспектор детской комнаты милиции в капитанских погонах строго посмотрела на Саню. Мой друг показал на забинтованную голову и промычал нечто невразумительное, мол, когда упал, отшибло память. – Все ясно, в результате травмы потерял память, а заодно и дар речи? Женщина с погонами капитана слегка улыбнулась. Как ее назвать? Раньше были капитанские дочки, а теперь дочки становятся капитанами. Саня поспешно кивнул забинтованной головой – инспектор детской комнаты верно уловила его мысль. – А ты можешь отвечать? – капитан обратилась ко мне. – Могу, – сказал я и поморщился. Я счастливо отделался – у меня было всего несколько порезов на руках, их залили йодом, и до сих пор щипало. Весь удар на себя принял Саня, потому и больше пострадал. Я привык говорить правду, а потому не скрывал, как меня зовут и кто мои родители. Но при этом я думал – позор, до чего я докатился, попал в милицию. Саня сидел с видом человека, который случайно очутился в милиции и готов немного потерпеть, пока недоразумение уладится, но не больше. Мой друг хранил гордое молчание вовсе не из‑за того, что боялся попасть под горячую руку своей мамы, хотя ей и под холодную руку не рекомендовалось попадать – как‑никак рука бывшей баскетболистки. И все‑таки Саня не боялся. Саня страдал. Когда под тяжестью наших тел рухнула стеклянная дверь, в коридор высыпали люди. Появилась и Марина Николаевна. Все не на шутку перепугались. Мы с Саней были в крови (в основном, конечно, мой друг). Но в медпункте, куда нас мгновенно доставили, после обследования сказали, что ничего страшного не произошло, перевязали Саню, помазали йодом мои царапины и влепили нам на всякий случай по уколу. А потом решено было нас передать в детскую комнату милиции. – За хулиганский срыв записи высокохудожественного произведения, – заявила режиссер. Саня ужасно обрадовался, когда узнал, что сейчас появится милиционер. – Вот увидишь, он во всем разберется, – шепнул меня Саня. – И нас тут же отпустят. Нацепив на нос очки, я вновь превратился в пай‑мальчика, бояку и трусишку. А потому при одном упоминании милиции я задрожал противной и унизительной для человеческого достоинства дрожью. Больше всего я боялся, как бы сейчас не появился папа. Я был уверен, что папино сердце не выдержит, когда он меня увидит здесь и в таком состоянии. Ну, то, что в медпункте были одни женщины, моего друга вовсе не удивило. И его мама была врачом. Но когда вместо одетого в плащ с поднятым воротником, в широкополой шляпе и в темных загадочных очках сыщика пред нами предстала румянощекая женщина в милицейской форме с четырьмя звездочками на погонах, мой друг и вправду потерял дар речи. Все, отчаялся Саня, и здесь сплошные женщины. Справедливости от них не жди. И тогда Саня замкнулся и ушел в себя. Капитан дотошно всех расспросила, осмотрела место происшествия, составила протокол, а потом повела нас в детскую комнату милиции. И вот мы сидим напротив инспектора, я отвечаю на вопросы, а Саня по‑прежнему молчит. – С какой целью вы пришли на студию? – обратилась ко мне инспектор. – Папу повидать, – честно ответил я и объяснил. – Мой папа… выступает по телевидению. – А почему ты на студии не сказал об этом? Я знал, почему я не признался, кто мой папа. Если бы режиссер услышала мою фамилию, она бы тут же разыскала папу, а именно этого я больше всего и боялся. – Ясно, – сказала инспектор, – не хотел, чтобы отец узнал. Но ведь все равно узнает. Я вынуждена буду сообщить родителям. Да, как ни крути, наказанья рано или поздно не миновать. Но лучше попозже. – Как вы успели столько там натворить? – полюбопытствовала капитан. – Мы нечаянно, – промямлил я. – А поподробнее можно? Я стал рассказывать, как мы случайно оказались на записи детского спектакля, как вошли в образ хулиганов и когда стали действовать, как в жизни, нам сказали, что мы сорвали спектакль. Только несколько дней спустя я узнал от папы, из‑за чего произошла эта путаница. Неуловимому Красовскому поручили привести двух способных мальчишек, которые справятся с ролями хулиганов, потому что прежние юные актеры переели мороженого и слегли с ангиной. Красовский в суматохе забыл обо всем на свете, а когда мы подвернулись под руку, решил сделать из нас актеров. И, как видите, своего добился. – О чем спекталь? – поинтересовалась капитан. – Для детей младшего школьного возраста, – поморщился я. – Там лоботрясов и двоечников перевоспитывают в два счета. Прочитали им мораль, они тут же покаялись в своих грехах. – Понятно, – сказала инспектор, – жизнью там и не пахнет. – Ага, – поддержал я женщину в капитанских погонах, – как говорит мой папа, даром перевели продукты. Саня долго выдерживал характер, а тут и он решил подать голос: – Я там говорил о матриархате. Инспектор неожиданно приняла его сторону: – Ты прав, много бед от того, что в семье главенствует женщина. Обрадованный, что нашел поддержку там, где вовсе не предполагал ее обрести, Саня решил высказать все, что накипело в душе. – Человечество медленно, но неуклонно движется к своей гибели, – мрачно закончил Саня свои разглагольствования о матриархате. Инспектор слушала его внимательно, ни разу не перебила, но сама начала с того, чем кончила. – А почему женщина главенствует в семье? Вовсе не потому, что ей хочется, а потому что вынуждена. Не кажется ли тебе, что женщины взвалили на свои хрупкие плечи самые большие тяжести? – инспектор показала на капитанские погоны. – А мужчины оставили себе рыбалку, телевизор, футбол. У тебя кто мама? – Врач‑травматолог. – А папа? – Футболист, – ответил Саня и тут же поправил себя: – Он был футболистом, а сейчас тренирует мальчишек. – Вот видишь, – инспектор развела руками. – Вижу, – печально вздохнул Саня. – Кстати, – инспектор взяла ручку, – мы с тобой еще не познакомились. И пришлось Сане выложить капитану все о себе. Когда инспектор заканчивала полное Санино жизнеописание, дверь распахнулась, и на пороге появился папа. А за ним, возвышаясь над папиной лысиной, выросла фигура режиссера. – Он? – спросила Марина Николаевна. Вместо ответа папа бросился ко мне, и мы обнялись. Потом папа отстранил меня, быстро оглядел, ощупал. Я заметил, как блеснули слезы под стеклами его очков. – Папа, со мной ничего не случилось, – радостно сообщил я и еще раз с удовольствием повторил: – Папа… Как долго – целых два дня! – я не произносил этого слова – папа. Какое это прекрасное слово – папа. Наконец, папа оторвался от меня и увидел Саню, всего в бинтах, ссадинах и царапинах. Папино доброе сердце не выдержало, папа бросился к Сане и прижал к груди моего друга. – Мальчики, что вы натворили? – взволнованно бормотал папа. – Как вас угораздило? При появлении папы инспектор вскочила, от смущения разрумянилась еще пуще и поправила прическу, бросив торопливый взгляд в зеркало, висевшее на стене. – Это ваш? Ваши? – спросила капитан, когда папа обнял разом нас двоих. – Мой, мои, – подтвердил папа и попросил: – Вы уж их простите, шалопаев. – Да, – властно вмешалась Марина Николаевна, – я забираю свое заявление. Где оно у вас тут? Инспектор нашла среди бумаг заявление и протянула режиссеру. – Это было недоразумение, – Марина Николаевна эффектно разорвала лист на мелкие кусочки, – и пусть оно рассеется как дым. Режиссер хотела было швырнуть бумажки, чтобы они разлетелись по комнате, и уже взмахнула рукой, но под строгим взглядом инспектора остановилась, вероятно, вспомнила, что она не в студии, и опустила бумажки в карман пальто. Легкость, с какой расправилась со своим заявлением Марина Николаевна, возмутила инспектора. – Как все просто у вас получается – недоразумение, – язвительно произнесла она и взмахнула рукой, передразнивая режиссера. – Надо было думать, прежде чем вызывать милицию. А разбитые стекла? А причиненный ущерб? – Ах, – скривила губы Марина Николаевна, мол, было бы о чем говорить. – Мы все уладим. Папа почуял, что между женщинами назревает перепалка, которая грозит надолго затянуться, и решил вмешаться. – Я вас очень прошу, давайте прекратим это дело. Ребята хорошие, первый раз оступились, их надо простить. Вновь чудесная перемена произошла на наших глазах с инспектором. Из строгой блюстительницы законов она превратилась в очаровательную женщину, одарившую моего папу самой нежной улыбкой. – Милиция не может не прислушаться к просьбе такого известного человека. А ребята и вправду неплохие. На первый раз я вас прощаю, мальчики. – Спасибо, – сказали мы с Саней. – Спасибо, – папа прижал обе руки к груди, – и, как у вас не приятно, однако, мы бы хотели, с вашего разрешения, откланяться. – Позвольте вам пожелать, уважаемый Борис Петрович, больших творческих успехов! А вам, товарищ режиссер, – тут у капитана вновь переменился тон, а главное, выражение лица, – я бы посоветовала поучиться у Бориса Петровича, а не высасывать из пальца истории, тогда бы поменьше было разбитых стекол и приводов в милицию. Марина Николаевна вспыхнула: – Ну, знаете, не ваше дело судить об искусстве. – Почему не мое? – загорелась и капитан. – Когда по телевизору демонстрируют настоящее произведение искусства, у милиции меньше работы. Папа подмигнул нам с Саней, мол, пора и честь знать. Пока женщины выясняли, какие фильмы и спектакли следует показывать по телевизору, мы потихоньку улизнули. На улице мы перевели дух. – Здорово вы нас выручили, – восхитился Саня. – Сейчас бы снять вам штаны да всыпать по тридцать первое число, – папа дал волю гневу. – Ну, скажите на милость, какая нелегкая принесла вас на студию? – Я хотел тебя повидать, – признался я. Папа смущенно кашлянул. Видя, что он не в своей тарелке, я спросил: – А как ты нас нашел? – О, это целая пьеса, правда, в одном действии, – папа обрадовался, что я переменил тему разговора, но вдруг спохватился: – Мальчики, вы обедали? – В школе, – начал я, – но после перенесенных волнений мы непрочь… – Пообедать по‑настоящему, – закончил Саня. Мы забрели в ближайшее кафе, папа заказал уйму блюд, а в конце мороженое с шоколадом, и пока мы поглощали еду, папа рассказывал, как ему удалось найти нас. – Вероятно, я появился на студии минут через пятнадцать после того, как вас увела милая капитанша. Вся студия еще гудела. Я видел пустой проем в двери. Между прочим, должен признаться, меня охватило дурное предчувствие. Может, потому, что я все время о тебе думаю, – папа взлохматил мне волосы. – Но я отогнал прочь мрачные мысли и сосредоточился на предстоящей записи. И тут меня перехватила Марина Николаевна. Не поздоровавшись, она долго и внимательно меня разглядывала, причем бесцеремонно вертела моей головой, точно она была ее собственностью. Я человек воспитанный и привык во всем уступать женщинам, но и моему терпению пришел конец. «Марина Николаевна, – вежливо произнес я, – мне лестно то внимание, которое вы оказываете моей внешности, но позвольте узнать, чем вызван такой чрезвычайный интерес к моей персоне». Марина Николаевна, которая к тому времени уже по‑свойски дергала меня за уши, словно желала удостовериться мои они или нет, наконец, резким движением оставила меня в покое, отчего я, чтобы устоять на ногах, вынужден был прислониться к стене. Оттолкнула она меня со словами: «Ах, извините, Борис Петрович, ах, здравствуйте, дорогой, как я рада вас видеть, как вы поживаете?» Пробормотав: «Я тоже рад, весьма», я бочком, бочком попытался протиснуться сквозь узкий проход между стеной и Мариной Николаевной. Но она обняла меня за плечи и проникновенным голосом спросила: «Дорогой Борис Петрович, у вас сын есть?» – «Есть», – ответил я и почувствовал, как мое сердце выпрыгнуло из грудной клетки и, словно в замедленной съемке, падает вниз и вот‑вот разобьется вдребезги. «Он на вас похож?» – допытывалась между тем Марина Николаевна. «Похож», – отвечал я. «Как две капли воды?» – «Как две капли…» – «И очки носит?» – «Носит, носит!» – Тут я уже взревел, к тому же сердце благополучно вернулось на прежнее место. «Да скажите, наконец, что с ним стряслось?» Тогда Марина Николаевна схватила уже себя за голову и возопила: «Боже, что я натворила!» Тут, вероятно, мне стало плохо по настоящему, потому что Марина Николаевна подхватила меня и сказала: «Вы не волнуйтесь, Борис Петрович, с вашим сыном все отлично, просто замечательно – он в милиции». Я вновь, наверное, закачался, она взяла меня под руку и повела по коридору: «Пойдемте его спасать». По дороге в милицию я и узнал о ваших приключениях. Перебивая друг дружку, мы с Саней рассказали, что с нами произошло на студии. – Обеды готовишь? – спросил папа. – Готовлю, – соврал я, ведь у меня уже второй день подряд не было ни капли свободного времени. И вдруг я вспомнил, ради чего пришел на студию и претерпел столько невзгод. – Папа, тебе угрожает опасность. – Какая? Откуда? – поразился папа. – Наташин отец грозится тебя поколотить, – я решил предостеречь папу. – Что этому троглодиту взбрело в голову? – опешил папа. – От него ушла жена, – выпалил Саня. – И Наташу увела, – добавил я. – Молодец, давно пора, – похвалил папа Наташину маму. – Поэтической натуре невозможно жить с этим роботом. Но при чем тут я! Я отвел глаза от папы. Самое противное на свете не верить человеку и подозревать его в дурном. – А‑а, – протянул папа. – Нельзя предугадать поступки пещерного жителя с законченным высшим образованием. Мне показалось голосе что в папином голосе прозвучала тревога, и я поспешил его успокоить. – Мама его вроде утихомирила. – Наша мама может справиться и с роботом, – папа повернулся к Сане: – Как твоя борьба с матриархатом? – 100:1 в пользу матриархата, – уныло сообщил Саня. – Что? – не понял папа. – На телевидении на сто женщин один мужчина, – ответил Саня. – Ну что, мужики, выпьем за успех нашего безнадежного дела?! – предложил папа, и мы чокнулись бокалами, в которых шипел и пузырился лимонад.