На мое счастье, папы дома не было. Наверное, пошел на студию. Мне кажется, что на телевидении он нашел себя. Папу хлебом не корми, а дай потрепаться. А на телевидении люди, которые умеют говорить, ценятся высоко. Я отнес грязное в ванную, умылся и посмотрел на себя в зеркало. И ничего хорошего там не увидел – упитанная физиономия, очки на многострадальном носу, который, кажется, стал еще больше, длинные вьющиеся волосы. Я посмотрел на себя глазами Наташи. Ну чего, спрашивается, я к ней пристаю? Правда, она сказала, чтобы я к ней приходил, предложила свою дружбу. Но Наташа добрая девочка, она просто меня пожалела. И сегодня выставила меня героем, а на самом деле я несчастный трус. Когда она рядом со мной, я слышу свист крыльев за спиной и становлюсь отважным. А без нее я самый обыкновенный трусишка. Я очень боюсь темноты. Если меня остановят в слабо освещенном переулке жулики, я и не подумаю сопротивляться и безропотно отдам все, что они вежливо и настойчиво попросят, и еще от себя добавлю впридачу, лишь бы они поскорее от меня отвязались. Я даже не подумаю спастись от них бегством, то есть, попросту говоря, не сумею задать лататы. И все потому, что такая встреча в обозримом будущем мне не грозит и вот почему – меня днем с огнем не затянешь в темный переулок, не говоря уже про вечер… Да что там жулики! Я боюсь любой собаки в нашем дворе. Особенно этих маленьких, визжащих от злобы, брызгающих слюной болонок, у которых злости больше, чем веса. Я знаю, что они не укусят, может, они вообще не умеют кусаться, может, у них и зубов нет. Но все равно при виде их раскрытых пастей у меня противно начинают дрожать коленки, словно я не повстречался в полном людей городском дворе с безобидной комнатной собачонкой, а столкнулся в джунглях нос к носу со свирепым тигром. И я хочу, чтобы на такого труса обратила внимание такая девочка, как Наташа? Да никогда этому не бывать! Надо становиться другим, надо срочно все изменять в своей жизни! А с чего начать? Как Наташа сказала про мои волосы? Мечта любой девчонки? Вот именно – совершенно девчоночьи кудри. Итак, решено. Я становлюсь мужчиной и первым делом изменяю внешность. Я взял ножницы, расческу и бросил решительный взгляд в зеркало на свои кудри. И тут моя рука, державшая ножницы, предательски задрожала. Я вспомнил, как два года назад пришел домой и объявил: – Дайте мне рубль! – Зачем тебе деньги? – спросила мама, любившая во всем порядок. – Мне Калерия Васильевна сказала, что если я не постригусь, как положено ученику, она меня завтра в школу не пустит, – объяснил я. – Безобразие, – возмутилась мама, обращаясь к папе. – Мне кажется, что у ребенка прекрасная прическа. – Они еще не знают, с кем имеют дело, – загадочно произнес папа, взял ребенка, то есть меня, за руку и повел в школу. В учительской папа увидел классную и осведомился, почему его ребенка заставляют уничтожать такие прекрасные кудри. Калерия Васильевна смутилась и робко пробормотала, что таково правило, а правила, как известно, одинаковы для всех, и они, учителя, не могут, к сожалению, сделать исключение даже сыну такого популярного человека. Папа тогда уже пару раз появился на голубом экране и сразу привлек симпатию телезрителей и особенно телезрительниц. Классную поддержал дружный хор учительниц. Папа дождался паузы и вставил свою реплику: – Это возмутительно – всех стричь под одну гребенку! От волнения папа пустил петуха. Хор прервался на самой высокой ноте. Тогда на авансцену, то есть вперед, выдвинулась директор, у которой волосы были безо всяких затей гладко зачесаны назад, а на затылке стянуты в пучок. Чутье подсказало папе, что надо перехватить инициативу, иначе после приговора директора уже ничего изменить не удастся. Он взял меня за руку и вывел на середину комнаты, как раз туда, куда падал из окна сноп солнечных лучей. – Я согласен, – вздохнул папа, – правила для того и создаются, чтобы их выполнять. Елизавета Петровна кивнула, мол, золотые слова. – Но разве вам не жалко губить такую красоту? – папа взъерошил мне волосы. Я почувствовал, как солнце запуталось в моих кудрях, заиграло, засверкало в них. Елизавета Петровна повторила слова классной о правилах, обязательных для всех, но уже без прежней уверенности. Папа обвел безумным взором учительскую. По‑видимому, он решился. – Вы меня убедили, – папа взял со стола ножницы, – и я хочу совершить сие действо собственными руками. Папа взмахнул над моей головой ножницами, сверкнувшими в лучах солнца. Ножницы щелкнули, учительницы ахнули и подались вперед, чтобы предотвратить непоправимое, но было уже поздно. Я схватился обеими руками за голову. Мне показалось, что папа переборщил и снял с моей головы скальп. – Зачем вы, право, поспешили, – первой опомнилась директор. – Я думаю, что в порядке исключения вашему сыну можно было оставить его прическу. – Нет, не уговаривайте меня, я должен исполнить свой долг до конца, – папа поднял над моей головой ножницы. Я отпрянул от него. На папу набросились учительницы и в мгновение ока обезоружили его, то есть отобрали ножницы. Впрочем, мне показалось, что папа не особенно сопротивлялся. Ножницы Елизавета Петровна спрятала в шкаф, а шкаф заперла на ключ. Папа тяжело опустился на стул, закрыл лицо руками. – Что я натворил, – сдерживая рыдания, восклицал папа. – Нет мне прощенья… Я глянул в зеркало и ахнул. Не пострадало ни единой пряди волос. Как говорится, ни один волос не упал с моей головы. Елизавета Петровна и Калерия Васильевна принялись тормошить совершенно убитого горем папу. Папа вскочил и увидел меня. – Наверное, в последний момент дрогнула рука, – искренне огорчился папа. – Ну и прекрасно, ну и чудесно, – обрадовались учительницы, обступили папу и стали расспрашивать его о театральных премьерах, об актерах и актрисах. По дороге домой папа не преминул похвастаться: – Качалов не сыграл бы лучше. Теперь я знал, что в папе погиб великий актер. Так я и остался со своей прической, и с того памятного дня больше никто из учителей не покушался на мои кудри. Я вспоминал во всех подробностях эту историю, а сам безжалостно кромсал волосы. Я уже почти расправился с девчоночьей прической, когда появился папа. – Кир, побойся бога, если ты не боишься отца, – взмолился папа. – Папа, это чей монолог? Из какой трагедии? – огрызнулся я, не прерывая успешно начатого дела. – Это мой монолог, из моей трагедии, – ответил папа. – И ты виновник всему. – Папа, я хочу стать настоящим мужчиной, – гордо произнес я. – И это первый шаг. – А каким будет второй? – озабоченно спросил папа. – Не знаю, – я опустил руку, сжимающую ножницы, и внимательно поглядел в зеркало. Папа прав – что я натворил? Сейчас я был очень похож на ощипанную курицу, которую собрались лишить жизни, но она вырвалась и носится, испуганно кудахтая, по двору. Между тем папа проник в ванную и вытащил куртку и брюки. Мне кажется, второй шаг ты уже совершил, – голос папы дрожал. – Папа, я тебе сейчас все объясню… – попытался я оправдаться. – Ты обедал? – остановил меня папа. – Не успел, – я показал на голову. Папа застонал, а потом усадил меня перед зеркалом и, молча орудуя ножницами и расческой, привел в порядок то, что осталось от моих кудрей. – Спасибо, – восхитился я. – Отлично постриг. – Какая голова, такая и прическа, – мрачно бросил папа. – А сейчас обедать. За столом у нас принято молча есть, он сегодня папа нарушил свой собственный запрет. Он не мог так долго томиться в неизвестности. – Это все она? – папа многозначительно показал рукой на потолок. – Ага, – кивнул я, уминая картошку. – Ну, рассказывай, – велел папа тоном, который не предвещал ничего хорошего. Я привык говорить папе правду, и только правду, и ничего, кроме правды, потому, как он и просил, рассказал ему все. К тому же я не забывал уплетать очередной папин шедевр, усердно похваливая его при этом. В другой раз папа расцвел бы от похвал, а сейчас он все больше и больше мрачнел. – Берегли тебя от дурного влияния улицы, – вздохнул папа, – а тут появилась эта амазонка, и все полетело вверх тормашками… – Папа, не смей оскорблять Наташу, – вскричал я, – она спасла мне жизнь. – Она сперва втравила тебя в историю, – стоял на своем папа, – а потом, согласен, спасла. А сон‑то оказался вещим! Я вспомнил, что мне снилось семь ночей подряд. Я протягиваю руки Наташе, как вдруг почва уходит у меня из‑од ног, и я оказываюсь на земле. Но ведь там, во сне, эти каверзы подстраивает ее братец, а не Наташа. И вообще последние ночи я сплю как убитый. – С сегодняшнего дня я против твоих встреч с этой особой, – пылко воскликнул папа. – И категорически против. – Я и сам не буду больше с ней видеться, – сказал я. Я поблагодарил папу за вкусный обед и напомнил: – Давай не будем ждать дня рождения, подари мне сейчас боксерские перчатки. – Ни сейчас, ни после, – папу всего передернуло. – Кир, все эти дни я мучительно думал. Да, мы живем в суровом веке. Но вся моя жизнь, мои принципы протестуют, я бы сказал, вопиют против боксерских перчаток. – Папа, в твоем гуманитарном образовании есть существенные пробелы, – поддел я папу. – Ты считаешь, что добро должно быть с боксерскими перчатками? – Я считаю, что я должен быть с боксерскими перчатками. Папа приуныл. Его система воспитания дала трещину. – Я дал обет, пока не стану самым сильным в нашем дворе, до тех пор не взгляну на даму своего сердца. Я заразился от папы любовью к пышным фразам и невольно перешел на его язык, думая, что это будет ему приятно, но папа был сегодня не в духе. – Это чистейшее донкихотство. – Папа, – не отставал я, – а у нас есть книги о самбо, дзюдо, джиу‑джитсу? – Нет и не будет, – папа был непреклонен. В нашем доме было полно книг. Каждая комната была буквально завалена книгами. Книги стояли на полках, лежали на столах. Но среди этого книжного половодья не было книг, которые бы помогли мне стать самым сильным. О том, что со мной произошло, мама, конечно, ничего не узнала. Мы с папой старались не беспокоить маму мелкими житейскими хлопотами. Школьные брюки я отнес в срочную химчистку, а папа постирал куртку. Вечером мы с папой наблюдали за тем, как медленно движется к маминому рту ложка. Дошла благополучно – можно перевести дух и самим подкрепиться. – Как дела дома? – не отрывая глаз от газеты, поинтересовалась мама. – Отлично, – бодро и четко отрапортовал папа. Еще одна ложка с супом завершила свое путешествие. – А в школе? – задала новый вопрос мама. – Превосходно, – я ни секунды не промедлил с ответом. – Кир, что с тобой? – мама отложила газету и взглянула на меня. Папа вскочил и засуетился возле мамы. – Мамочка, пожалуйста, не принимай близко к сердцу. – Ты постригся, – наконец догадалась мама. – Да, – на всякий случай я изобразил на своем лице раскаяние, прекрасно зная, что повинную голову меч не сечет. – Мамочка, не волнуйся, – утешал папа маму, – они быстро отрастут. – Я совсем не волнуюсь, – спокойно сказала мама. – Наоборот, мне нравится твоя прическа, Кир. Мне тоже нравится, – вставил я. – У тебя стал мужественный вид, – похвалила меня мама. – Да, а как простуда? – Проходит, – небрежно бросил я. – Ты хочешь сказать, – просиял папа, – что кудри ему не шли? – Я хочу сказать, – растолковала мама, – что кудри хороши пятилетнему малышу, первоклашке, а мальчику, почти юноше – в самый раз короткая стрижка. Но папу такие объяснения не устраивали. Он пыхтел, обиженный. Я подумал, снова не пронесло. Кстати, в последнее время это случается довольно часто. Я тихонько вышел из кухни, чтобы не мешать родителям выяснять отношения.