Холодная изба, набитая доотказа. Ходят взад и вперед, впуская клубы белого морозного воздуха на лежащих тут же у порога людей. Накурено «турецким из своих огородов». Горит малюсенькая лампочка ярким беловатым светом.
— Ишь богачье — скипидарь жгуть, — замечает привезший Кирибаева ямщик.
— Будь он неладен. Погляди — сажа полетит. Весь потолок испакостили — не домоешься, — откликается хозяйка.
— Не карасин, известно, а супротив масла все лучше.
— О карасине, видно, не поминай. До лучины достукались с войнами-те. В городу лучина пошла. Из урмана возят. Там хватит.
— У нас хватит, — подтверждают сидящие за столом урманцы.
— Сейчас вон везем два воза. Лучина первый сорт. Кирибаев пробирается к столику, где сидит человек с книгой.
Тот неохотно берет «прогонную», долго рассматривает надпись, потом лениво записывает и кричит:
— Ванятка, кому за очередь?
— А куды? — отзывается с полатей ребячий голос.
— На урман.
— Мыльникову, кажись.
— Ну-ка, сбегай. Скажи, утречком штобы.
С полатей выбирается мальчуган, напяливает полушубок, схватывает шапчонку и хлопает дверью.
Минут через двадцать, когда Кирибаев только что пробрался к чайному столу, пришел Мыльников. Началась руготня, счет очередей. Выплыл какой-то поляк («лучше моего живут!») и однолошадный чувашин («я виноват, что он завести не может?»). Много раз упоминается хана, но кончилось тем, что Мыльников согласился.
— Кого хоть везти-то?
— А вон, — указывает нарядчик.
— Поклажи-то много?
— С полпуда не будет, — успокаивает Кирибаев.
— Ну, так завтра на свету приеду. А то ко мне пойдем. Все равно где спать. У меня, поди, лучше будет. Бабы самовар ставили, как пошел.
«Хуже не будет», — думает Кирибаев. Вылезает из-за стола и начинает одеваться.
— Все-таки выгадал, — шутил нарядчик.
— Выгадаешь у вас! Ханой подмочены — не просушить, — огрызается Мыльников.
Итти недалеко, но тяжело барахтаться в длинном тулупе по незнакомым тропинкам, занесенным снегом.
Изба у Мыльникова просторная, но тоже холодная. Есть горенка, дверь в которую на зиму заклеена. В углу — кровать с занавеской. По стенам «победительные» картины, еще от времен японской войны. На столике под зеркалом несколько книжек и желтая стопка газет «Барабинская степь».
«Ловко придумали заголовок. Надо бы прибавить — зимой», — улыбается про себя Кирибаев и берет верхний листок газеты.
Захлебываясь от восторга, газета сообщает о захвате Перми и победах «нашего талантливого молодого генерала Пепеляева».
— Хорошо пишут, — говорит Кирибаев.
— Пишут-то хорошо. Ну, только…
— Что?
— Не выходит толком.
— Как не выходит! Вот Пермь взяли. Вятку возьмут, а там и Москва.
— Скоро сказка сказывается… Далеко до Москвы-то. Пока до нее доберешься, дома не способишься, — уныло отвечает Мыльников.
— Что так?
— Недостатки-то наши. Чего нехватает, — все правительство завиняют. Известно, темный народ. Им все сразу подай. Ситцу вот нет, железа, керосину…
— Ситцу? Да в Каинске на базаре сколько хочешь.
— По пятнадцати рублей немного укупишь. Хлеб-от почем? знаете?
— Какой это ситец! — вмешивается в разговор жена Мыльникова, — Званье одно, а не ситец. Разве такой из России шел?..
Старуха мать тоже не остается безучастной.
— Довоюются, что нагишом ходить будем. Вишь, у нас робятье голопузые ходят. А ведь дом-от у нас не последний!
— Ну, будет вам! — прикрикнул Мыльников. — Тащи самовар да не путай беседу, не бабское тут рассужденье.
За чаем длительно жалуется на «сибирскую бабу», которая не знает тканья, как расейская, и балмошит мужика.
— Как балмошит?
— Ну, скулит. То ей подай, другого недостача. Невтерпеж станет от бабьего зуда, мужик и заборщит.
— Бунтовали разве у вас?
— Нет, бог миловал. Генерал Баранов не допустит. Чуть что — сейчас отряд.
— У вас были?
— Только сперва. Постегали которых маленько. Вон в урман недавно сотня ходила — на Биазу.
«Значит, к своим попаду», — думает Кирибаев и осторожно продолжает расспросы.
Мельников, однако, насторожился. Отвечает односложно, потом сам начинает расспрашивать: кто? откуда?
После чая Кирибаев лезет на полати. Фитиль гасится. Кашель и вошь не дают уснуть. Не спит и хозяин «не последнего дома». Ворочается и шипит на жену:
— Выпустила язык при постороннем человеке. Ситцу ей московского подай!
Дура несчастная!
— Да я…
— Молчи. Дрыхни!
Слышны тихие всхлипывания жены.
Мыльников выходит в сени. Потом возвращается, долго возится в темноте, закручивая папиросу.
Лезет в печь за угольком. Долго курит. Укладывается в постель и снова ворочается — заснуть не может
|
