Около трех часов к постоялому подъехал земский ямщик, узкобородый человек с мягким говором выходца из средней полосы России. Пара лошаденок, ободранная кошевка. Дорожная шуба для пассажира. В углу какой-то старик в зипуне и огромном малахае с напуском по-казахски. Ямщик осведомляется у «господина-пассажира», можно ли провезти «старичка». — Свойственник будет — к дочке пробирается. — Мне не помешает, — говорит Кирибаев, укладывая свой багаж. Дорожная шуба пригодилась. Ее надел старик. — В лучшем виде доедешь, — говорит ямщик. Зазвенели колокольцы. На улицах безлюдно. Лишь около собора длинный хвост очереди. Голова уперлась в каменный домик, над которым подлинный обломок царского прошлого — зеленая вывеска казенки с белыми буквами. Уж не она ли подсказала сибирскому правительству выбрать зелено-белый цвет для своего знамени? Казенка работает усердно — торгует с восьми утра до десяти вечера, но почему-то торговля ведется из одной лавки. Кирибаев пытается разузнать у ямщика, почему такой порядок получился. Но тот отвечает неопределенно: — Берегуться, може. Кто их знает! Маята народу. В Омским вон из камитетов торгуют, — с завистью прибавляет он. Кирибаев вспоминает «демократическое достижение» Омска — торговлю водкой из домовых комитетов — и улыбается в воротник шубы. Вслух сочувственно говорит: — Да, у них хорошо; только вот дороже. — Много ли! Два рубля на бутылке берут. А удобство-то какое! Да хушь три возьми — только без очереди. При выезде из города, у последней хаты, люди с винтовками. Старик беспокойно завозился, распахнул шубу, бормочет: — И куды оно запропастилось? — Не беспокойсь, не спросют. Знакомцы тута, — успокаивает ямщик. Из домика выходит человек в черном полушубке и папахе, вроде грачиного гнезда. Кричит: — Гриньша, это што же ты сам? — В разгоне все. Да и дело есть. — За ханой, знать? — Может, и будеть, — улыбается ямщик. — А эти кто? — По прогону едуть. От земства. — Ну, айда. Заворачивай буде на обратном. — Не без этого. Опять запозванивали колокольцы, и кошевка стала нырять из ухаба в ухаб. Степь, казавшаяся равниной с площадки вагона, теперь изматывала своей неровностью. Лошадям тяжело. Ямщик то и дело кричит: — Ну-к вы, ахуны, играй ногами веселея! Кирибаев силится вспомнить, где он слыхал такое необыкновенное применение слова «ахун»40. «В Казанской если — речь не та. Где-нибудь под Тулой, либо в Рязани». Потом спрашивает: — Вы откуда будете? Ямщик оживился. — Рязанские мы… Данковского уезду… Именье там князя Урусова. Богатимое. Слыхали, може? Начинается обычный для большинства переселенцев Сибири рассказ о местах своей родины. Кирибаев не слушает. У него теперь другое в голове: за кем Дон? Его верховье? Угрюмый старик зато разговорился. Он сказался туляком, Епифанского уезда. Соседи, значит. Замелькали в разговоре названия городков и больших сел, вплоть до станции Ряжск, которую оба переселенца помнили и теперь, через десятки лет после того, как там «парился» их переселенческий поезд. К вечеру потеплело. Полетели белые пушистые хлопья. Лошаденки совсем притомились и еле тащили кошевку. Встречных — ни одного человека. — Не ездиют к нам вечером — боятся, — говорит ямщик. — Чего боятся? — спрашивает Кирибаев. — Неприятностев много. Обыски там, бумажки требуют. Забыл — садють… Кому охота? — Это верно, — соглашается старик, — строгостев много. Только не к чему это. — Енералы, будь оне прокляты, — бормочет он себе под нос. Мелькают огоньки — станок скоро.
