Они выполняли своё задание незаметно и даже довольно тактично. Тим не раз узнавал на улицах разных городов обоих этих господ, ведь их лица примелькались ему ещё в Генуе. И это уже его не волновало, потому что он приучился разыгрывать во время путешествия послушного спутника Треча. Теперь же, когда у него в кармане лежала драгоценная записочка, Тиму мерещился сыщик за каждой складкой портьеры. 

Он не решался достать и прочитать записку. Да и маскарадный костюм Джонни и его нарочитая сдержанность — всё это заставляло Тима предполагать, что за его друзьями следят точно так же, как за ним самим. Наконец — барон в это время прилёг на часок отдохнуть — Тиму удалось скрыться в ванной комнате своего номера. 

Он закрылся на задвижку, сел на край ванны и вынул записку из кармана. Сложенная вчетверо бумажка была не больше почтовой марки. Когда Тим её развернул, одна её сторона оказалась исписанной микроскопическим почерком. Крохотные буковки невозможно было разглядеть невооружённым глазом. Нужна была лупа. Но откуда было Тиму взять лупу? Складывая записочку снова вчетверо и пряча её в карман, он напряжённо думал. Попросить лупу у кого-нибудь из служащих отеля? Об этом сейчас же узнают сыщики. Купить?

 Сыщики тут же спросят в магазине, что сейчас купил этот мальчик. Как же достать лупу? Тим услышал, что кто-то постучал в дверь и, очевидно, вошёл в его номер. Он подумал, что это Треч, и на всякий случай нарочно спустил воду в уборной. Потом тихонько отодвинул задвижку и вошёл в гостиную. В гостиной стояли круглый стол и четыре кресла. В одном из них, прямо напротив Тима, сидела, вытянув шею, ярко накрашенная женщина, одетая до смешного пёстро и броско. Её волосы, похожие на солому, были завиты в локончики. 

В другом кресле, рядом с ней, сидел бледный юный верзила с огромной цветной бабочкой вместо галстука. Тиму вдруг показалось, что в комнате запахло перцем, тмином и анисом. С мачехой и Эрвином эти люди имели лишь самое отдаленное сходство. И всё-таки это были они. Тим остановился в дверях, не произнося ни слова. Он никак не ожидал такого визита. Он не был подготовлен к тому, чтобы снова увидеть эти лица. 

Ему понадобилось всего лишь одно мгновение, чтобы узнать их. Но прошло ещё некоторое время, прежде чем он разглядел, как в этих изменившихся лицах проступали прежние черты. И тут он впервые в жизни увидел, что это глупые лица. Он вспомнил, вернее, снова услышал слова отца: «Презирай глупость, если она не добра». И теперь он ясно понял то, что только глухо и смутно чувствовал, когда был маленьким мальчиком. Он понял, что отец его уже тогда раскусил этих двоих, сидящих сейчас перед ним в креслах. Он понял, что ему удалось сохранить в детстве свой смех только потому, что с ним был отец. Глаза Тима наполнились слезами; не от растроганности, а оттого, что он долго не сводил взгляда с тех, кто сидел напротив. Лицо мачехи расплылось; перед глазами его стояло другое лицо — лицо той, которая подарила ему его смех: лицо матери. 

Чёрные волосы и блестящие чёрные глаза, смуглая кожа и весёлые полукруги возле уголков губ. Так вот почему ему так понравились портреты в палаццо Кандидо в Генуе! Это было узнавание, воспоминание. С картин итальянских художников, с каждого портрета, на него глядело лицо его матери. Это были портреты его прошлого, целых поколений его предков. А может быть, и его будущего? Да, на это он надеялся. 

Мачеха при появлении Тима вскочила с кресла, засеменила, стуча высокими каблуками, ему навстречу и, не долго думая, повисла у него на шее. Тим, на которого нахлынули воспоминания о матери, в смятении обнял мачеху. Но теперь он уже не был больше бедным маленьким мальчиком из переулка. Он научился владеть и своим смятением, и своими порывами. Уже в следующую минуту он молча, мягко отстранил мачеху. И она покорилась. Всхлипнув разок-другой, она засеменила назад к столу, где лежала её сумочка, торопливо достала из неё носовой платочек и несколько раз прижала его к глазам, опушённым наклеенными ресницами. 

Теперь и Эрвин поднялся со своего кресла. Расхлябанной походкой двинулся он к сводному брату, подал ему мягкую, расслабленную руку и сказал: — Здорово, Тим! — Здорово, Эрвин! Больше они ничего не успели сказать друг другу, потому что дверь распахнулась, и в комнату, запыхавшись, влетел барон. — Кто это такие? Конечно, барон догадывался, кто перед ним; и Тим прекрасно знал это. Тем не менее он вежливо представил ему своих непрошеных гостей. — Разрешите познакомить вас с моей мачехой, фрау Талер, господин барон. 

А вот мой сводный брат Эрвин. Затем он подчёркнуто официально, с хорошо заученным галантным движением руки представил им своего опекуна: — Барон Треч. Мачеха, подняв правую руку чуть ли не до подбородка Треча — очевидно, в расчёте на поцелуй, — прощебетала: — Очень приятно, господин барон! Треч не обратил на её руку никакого внимания. — Не будем разыгрывать здесь спектакль, фрау Талер! Театр ваш, как говорят злые языки, всё равно погорел. Мачеха, открывшая было рот, чтобы запальчиво возразить барону, вдруг изменила тактику. Она обернулась к Тиму и, изобразив на своём кислом лице сладкое восхищение, отступила на шаг назад и сказала: — Ты выглядишь как настоящий светский молодой человек, мой мальчик! Я очень горжусь тобою. Мы всё прочитали о тебе в газетах. Правда, Эрвин? Её сын раздражённо пробормотал что-то вроде «м-да». Судя по всему, его отношение к матери ничуть не изменилось. Избалованный и зависимый от неё из-за своей беспомощности и неумения самостоятельно удовлетворять свои претензии к жизни, он в то же время стыдился её в присутствии других. 

Он использовал её животную любовь с большой выгодой для себя, но выносил эту любовь с трудом. Тим был теперь рад, что эта любовь в своё время не распространилась на него. Она сломила бы его волю и сделала бы его неспособным к сопротивлению; он не выдержал бы того ада, каким была для него жизнь все эти последние годы. Эта встреча оказалась для Тима не просто полезной, она была ему необходима. Он снова увидел, что круг пройден, что он словно движется по спирали и сейчас находится как бы вновь у истока своего пути, только на несколько витков выше. Если начало пути — его старый дом в переулке, то он, крутыми тропинками взобравшись в гору, теперь глядит на него оттуда сверху вниз — вон он, в глубокой долине. 

Тим видел, что его мачеха и Эрвин всё ещё стоят там, где он их оставил, что они не продвинулись ни на шаг. И хотя сейчас, в номере отеля «Времена года», они стояли с ним рядом, они были на самом деле так далеко от него, что он едва различал их голоса. Как раз в эту минуту мачеха сказала: — Мы теперь навсегда останемся с тобой и будем о тебе заботиться, Тим. Ведь ты законный наследник всего состояния, и завтра тебе исполняется шестнадцать лет. А это значит… — …это вовсе не значит, что он становится совершеннолетним! — поучительно заметил барон. Фрау Талер резко повернулась в его сторону. 

Глаза её блеснули тем фальшивым блеском, который Тим так хорошо помнил с детства. Теперь он показался ему довольно тусклым и вполне безопасным. «О, как глупо страдать под гнётом глупости!» — подумал Тим. Тем временем Треч с весёлой улыбкой объяснял, почему Тим с наступлением шестнадцати лет ещё не становится совершеннолетним. — В этой стране, госпожа Талер, совершеннолетие наступает, когда человеку исполняется двадцать один год. И только тогда он может вступить в законное владение наследством.

 Вы, как видно, разузнали, что я являюсь подданным страны, где человек становится совершеннолетним в шестнадцать лет. Но это не имеет никакого отношения к вашему пасынку Тиму. Он подчиняется, как и прежде, законам не той страны, а этой. И только по исполнении двадцати одного года вступает во владение наследством.

 Мачеха не перебивала барона. Пока он говорил, она не произнесла ни слова. Она только хлопала глазами и нервно теребила в руках свой платочек. Теперь она снова обернулась к своему пасынку и спросила, с трудом подавляя волнение: — А разве у тебя не такое подданство, как у барона? Тим, глядевший на неё без всякого сочувствия, не расслышал вопроса, потому что был погружён в свои мысли. Он заметил только, что она что-то спросила. Чтобы не быть невежливым, он указал на кресла: — Давайте сядем. Нам будет удобнее разговаривать. Все молча заняли места вокруг стола. Тим положил ногу на ногу и сказал: — Я никогда ещё не задумывался над тем, кто сейчас мой опекун. Когда барон… — он запнулся, — умер, было объявлено, что теперь мой опекун новый барон. Только сейчас мне пришло в голову, что ведь моя мачеха должна была дать на это согласие. Было это? Или… Фрау Талер вдруг растерялась. 

Она беспомощно пробормотала: — Знаешь, Тим, нам ведь пришлось так туго, когда ты ушёл. Нам так не везло, и тогда… — …и тогда фрау Талер передала мне опекунство по всем правилам закона, — договорил за неё Треч, — причём за приличное вознаграждение, которое она впоследствии употребила на покупку театра-варьете. А театр-то взял да и погорел. — Но ведь в этом виновата не я, а обстоятельства… — всхлипнула фрау Талер, и тут она принялась, как в прежние времена, трещать без умолку: — Да, конечно, я знаю, что по закону всё в порядке, но ведь это мой ребёнок, а мы теперь выброшены на улицу, я и мой сын, и вот… На этот раз её перебил Тим. Он сказал: — Раз ты продала опекунство, теперь уже ничего нельзя изменить. — «Продала… Продала…»! Не будь таким жестоким, Тим! Мы остались без денег, Тим! — А сколько денег вам нужно теперь? — Да кто говорит о деньгах? Мы теперь никогда не расстанемся, Тим! — Нет, — ответил Тим. — Мы расстанемся. Я надеюсь, что мы видимся в последний раз.

Но если я могу помочь вам деньгами, я охотно это сделаю. Сколько вам требуется? — Заранее выражаю своё согласие, — сказал барон. Но Тим сделал вид, что не расслышал его слов. — Ах, Тим! — Снова это притворное всхлипывание. — Ведь ты теперь так безмерно богат! А мы, как твои родные, не можем вести полуголодную жизнь. Барон разразился было смехом, но тут же прикрыл ладонью рот, прежде чем предательский смешок успел его выдать. Он хотел как следует посмеяться над ними, но вовремя сообразил, что смех его им хорошо знаком. А значит, необходимо срочно от них избавиться. И позаботиться о том, чтобы они никогда больше не встречались на его пути. Следовательно, надо платить. Поэтому он тут же сделал предложение: — На Ямайке, фрау Талер, в моём владении находится процветающий морской курорт. Его посещают главным образом американские туристы. Шестьдесят тысяч долларов годового дохода.

 Как известно, Ямайка — остров вечной весны. Ваше бунгало стоит под пальмами на берегу моря. «Прямо как путеводитель для туристов! — с удивлением подумал Тим. — Значит, и это он умеет!» Впрочем, он сразу понял, почему Треч решил услать их так далеко: от него не ускользнуло, как резко оборвал барон свой смех. Он не удивился даже тогда, когда барон подарил им два билета на пароход в каюте первого класса. Мачеха, снова всхлипнув или, вернее, продолжая всхлипывать, сказала: — О, вы слишком добры, господин барон! У Эрвина от одной только мысли о Ямайке раскраснелись щёки. Он то и дело хлопал глазами — в точности как его мать. — Прошу вас пройти со мной в мой номер, чтобы тут же подписать контракт, — сказал барон. Он поднялся со своего кресла, подошёл к двери и распахнул её перед мачехой с иронической вежливостью. 

Фрау Талер, стуча каблуками, засеменила вслед за ним, но, вовремя вспомнив про Тима, обернулась в дверях и спросила: — Ты ведь нас не забудешь, Тим? — Кажется, я вас уже забыл, — сказал Тим, но не слишком громко.

 Потом он подал ей руку и серьёзно проговорил: — Желаю удачи на Ямайке! — Спасибо, спасибо, мой мальчик. Рот её начал было растягиваться в улыбку, но, не успев улыбнуться, она оказалась уже за дверью. Эрвин, пожав Тиму руку, хотел последовать за матерью, но Тим задержал его, шепнув: — Достань мне лупу и положи её под красную скамейку на берегу Альстера, напротив входа в отель. Вот, держи! — Он выгреб из кармана всё, что в нём было, и протянул деньги Эрвину. Эрвин, рассматривая купюры, удивлённо спросил: — А это что за записочка? — Ой!

 Она мне ещё нужна! — чуть не вскрикнул Тим, но, к счастью, он сказал это шёпотом. Записочка снова перекочевала в карман Тима, а Эрвин двинулся к двери. — Всё будет в норме! — шепнул он с порога. — Молчу как могила. Тим кивнул и запер дверь за своим сводным братом и за своим далёким прошлым. На английский замок.