Его деятельность росла с каждым годом. Сперва он поселился в Альбани, потом перешёл в Нью-Йорк, в мир общественных и государственных деятелей. Несмотря на это, он каждый год в течение охотничьего сезона проводил в лесу несколько недель вместе с Куонебом. 

Они бродили там целыми днями по своим знакомым охотничьим местам; вскоре к ним присоединился Рольф второй, который также полюбил эти места. Но жизнь в лесу теперь не захватывала Киттеринга так, как раньше; его тянуло туда только изредка, и старый Куонеб начинал всё более и более сознавать, что жизнь его с ним отошла в прошлое.

 С того момента, как на берегу реки появился большой дом, он почувствовал, что пути их разошлись. Уважение его к Нибоваке дошло теперь до обожания, и, несмотря на это, они с каждым годом становились более чуждыми друг другу. Рольф перерос его; Куонеб был снова одинок, как и в тот день, когда они встретились.

 Годы наложили большую разницу на их взгляды, и Куонеб понял это… понял, что времена теперь изменились, и он отошёл к давно прошедшим векам. — Жизнь моя — это мудрость лесов, — говорил он, — а леса исчезают быстро. Пройдёт немного лет — и не будет здесь деревьев, и мудрость моя станет безумием. В стране этой поселилась теперь большая сила и зовут её торговлей. Она съест всё и даже людей. 

Ты достаточно мудр, Нибовака, и можешь плыть по течению. Ты повернул так, что большой гигант на твоей стороне, и власть его сделает тебя великим. Не для меня это… я доволен, когда у меня есть еда и удобная постель для сна… я доволен, что вижу свет. 

Он жил в стороне от большого склада в конце долины и мог следить за восходом солнца из своего вигвама. Двадцать пять лет прибавилось к тем пятидесяти годам, которые он провёл в стране Мэн-Мэйано; глаза его потускнели, ноги потеряли свою гибкость, голова покрылась сединой, но дух его не изменился, и он по-прежнему любил сосновые леса и восход солнца. 

Он ещё чаще прежнего брал свой том-том и шёл на скалу молений, на свой Айдехо… как зовут её западные краснокожие. 

Здесь было высоко и дул холодный ветер, а потому он выстроил себе там небольшую палатку с обращённым к востоку входом. Он был стар и не мог больше ходить на охоту, но у него была сильная рука… рука пятнадцатилетнего юноши, которого он приютил когда-то. 

Он не терпел недостатка ни в пище, ни в одеялах для своего вигвама, ни в свободе лесов под скалой восходящего солнца. Но его мучил неутолимый голод, которого никакой дальновидный Нибовака не мог утолить, не мог даже говорить о нём. И Куонеб выстроил на холме другую палатку, чтобы наблюдать оттуда заход солнца. Сидя у небольшого костра, он тихо ударял по своему том-тому и смотрел на пылающие небеса. «Я у заката теперь, я и мой народ, — пел он, — ночь спускается над нами». И вот однажды пришёл в горы незнакомый человек; он был одет, как бледнолицый, но голова его, ноги и глаза, кровь его, походка и душа как у краснокожего индейца, пришедшего с запада. Он пришёл от неизвестного и принёс послание тому, кто его не знал: — Мессия идёт, освободитель, которого приказал ждать Гиавата

 Он придёт во славе, чтобы освободить красное племя, и народ его должен петь песнь пляски призраков, пока не придёт дух и не научит его мудрости и своей воле. Не к бледнолицему, а к одинокому индейцу в долине пришёл он, и песнь, которой он научил его, была песнью тоскующего народа, ищущего своего отца. Отец, сжалься над нами! Души наши жаждут Тебя Здесь ничто не может удовлетворить нас. Отец, мы преклоняемся перед Твоею волей!

 У костра пел он в ту ночь и молился, как молится индеец. — «Отец, сжалься над нами и руководи нами!» Куонеб пел новую песнь; он знал, что посол этот был прислан за ним. Незнакомец ушёл: он был только послом. А Куонеб всё пел и, наконец, увидел видение, которого ожидал, и получил знание, которого искал. Никто не видел, как он ушёл. 

На расстоянии десяти миль дальше к югу он встретил охотника и сказал ему: — Скажи мудрому, что я слышал новую песнь. Скажи ему, что мне явилось видение. Мы близимся к закату, но настанет новый день. Я должен видеть страну Мэн-Мэйано, страну зари, где солнце выходит из моря. Больше его не видели. Когда Рольф узнал об этом, через день после его ухода, он на следующее же утро поспешил в Альбани. Скукум-четвёртый прыгнул в лодку, когда она отчаливала. Рольф хотел прогнать его обратно, но собака хвостом и глазами умолила оставить её. Она должна идти искать старика. В Альбани Рольф получил кое-какие сведения. «Да, сюда приезжал на пароходе индеец… несколько дней тому назад». В Нью-Йорке Рольф не искал следов своего друга; он прямо взял место на судне, шедшем в Стемфорд, и поспешил оттуда в старые, знакомые ему леса, где он жил, страдал и ожил, когда был ещё мальчиком. Возле утёса, прозванного с тех пор утёсом Куонеба, стоял теперь дом. От обитателей его он узнал, что прошлой ночью они слышали среди полной тишины звуки индейского том-тома и песнь, которую ни в каком случае не мог петь бледнолицый. 

Утром на рассвете Рольф поспешил к скале в надежде найти палатку индейца там, где когда-то стоял его вигвам. Но её не оказалось. Когда же он вскарабкался повыше, Скукум весь ощетинился, выказывая все признаки страха перед странным предметом — человеком, лежащим без движения. Длинные прямые волосы его были белые, как снег, а рядом с ним лежал смолкнувший навсегда том-том его народа.

 И те, которые накануне ночью слышали скорбные звуки песни, узнали от Рольфа, что то был Куонеб, который пришёл к месту своего успокоения, а песнь, которую он пел, была песнь пляски призраков: