У станции на стрелках тяжело звякнула сталь. К вок­залу подошел поезд. Поезд тихо остановился у перрона на главном пути. Это был дроздовский броневик. Белыми буквами на нем было написано: «Победа». Из бронированных кабинок на перрон вылезли офицеры, щеголеватые, в новеньких английских шинелях с ши­рокими карманами и медными пуговицами. – Смотри, какие разнаряженные, – толкнул меня в бок Васька, – и пуговицы золотые и козырек лаковый. Один из офицеров остановился позади платформы, осмотрелся по сторонам и зашагал к водокачке. Там, у во­донапорной башни, росло высокое, сучковатое дерево. Офицер остановился около него, задрал голову кверху и, бережно завернув полы своей новенькой шинели, полез на дерево. Не добравшись до середины, он зацепился широ­ким карманом за сучок и, ухватившись одной рукой за вет­ку, другой пытался высвободить карман. Но карман не поддавался – будто кто‑то засунул туда руку и крепко держал изнутри. Делать было нечего – офицер изо всей силы рванул карман и, оставив его висеть на ветке, полез выше. – Офицер, а по деревьям лазить не умеет, – сказал Васька. – Так он всю шинель по кусочкам оставит. А офицер добрался до вершины, пристроился там на ветках и, вытащив из кобуры большой черный бинокль, направил его на Курсавку. – Наверное, красные нажимают, – сказал я. – Должно быть, уже совсем близко. – Они им еще покажут, – важно сказал Васька. – Пу­скай пока по веточкам прыгают. У колес крытой платформы, отворачивая железные фар­туки и наливая густой мазут в буксы, суетился смазчик. Между вагонами, у сцепки, слесарь стучал молотком по ржавому фаркопу. Сбоку по перрону ходил часовой и по­сматривал за ним. Рослый носатый офицер с тремя звездочками на широ­ких погонах прохаживался у бронированных платформ. Это был командир бронепоезда «Победа». Размахивая ру­ками, он о чем‑то говорил с молодым офицером. Офицер был тот самый, в перчатках, со шпорами, который прихо­дил к нам с начальником станции. – Это черт знает что такое! – говорил командир бро­непоезда. – Пожрать ничего у вас не найдешь! Это безо­бразие, господин комендант. О чем вы думаете? Нигде я не видел такого кавардака, как на вашей станции. Где же буфет? – Не могу знать, – отвечал офицер. – Я прибыл на эту станцию всего лишь три дня тому назад. – Позвать сюда начальника станции! – распорядился командир. Комендант забрякал по перрону шпорами и скоро вер­нулся с маленьким человечком в красной фуражке. Командир выпрямился во весь рост, скосил глаза на ма­ленького человечка и процедил сквозь зубы: – Что у вас – станция или кабак? Почему буфета нет? – Офицеры пошалили маленько, ваше высокоблагоро­дие. – Офицеры? Не может быть этого. Наша «добровольче­ская армия» спаяна чувством дисциплины и долга. – Это совершенно справедливо в отношении армии, – робко отвечал начальник станции, – но буфет все же рас­тащили. – Вздор, – сказал командир, пожимая плечами. – К сожалению, это именно так. Но я могу разыскать хозяина буфета. Насколько мне известно, у него еще име­ются запасы продуктов, – сказал начальник станции. Офицер вытаращил глаза. – Есть запасы? В таком случае немедленно разыщите его. Солдаты дроздовского полка не могут ждать. – Будет исполнено, господин командир! – гаркнул на­чальник станции и скрылся в дверях третьего класса. Через полчаса он снова появился на перроне. Под руку он вел хозяина буфета. Рядом с буфетчиком начальник станции казался затре­панным пароходишком, который ведет на буксире огром­ную, неуклюжую баржу. Хозяин буфета, грузин, шел с опаской и перепуганно улыбался. – Хорошо, командир, – сказал он, выслушав носатого офицера, – буфет будет, ты только порядок наведи… – У меня порядок будет. У меня народ выдержанный и честный, – сказал командир. Буфетчик усмехнулся в усы: – Честный народ сделал меня бесчестным. – Не горюй, – сказал командир. – Ты свои барыши живо наверстаешь. Только вот что, голубчик, приготовь для меня хороший шашлычок по‑карски да святокрестовского пару четвертушек. Грузин кивнул головой и ушел. Вскоре на вокзале за дубовым прилавком буфета за­метались официанты в белых пиджаках, а за столиками стали рассаживаться нижние чины бронепоезда «Победа». На перроне стало совсем пусто. Только мы с Васькой разгуливали взад‑вперед и рассматривали броневик. Из паровоза, похожего на обрубленную болванку металла, выходил тонкой струйкой, как из курящейся бомбы, ды­мок. На двух грузных американских платформах стояли на стальных вращающихся станках длинные зеленые пушки. В открытый хобот можно было всунуть голову, а у оси ствол пушки не обхватить руками. Платформы с морскими пушками находились посредине бронепоезда, а спереди и сзади к ним были прицеплены товарные платформы с трехдюймовками в зеленых брезен­товых чехлах. – Не справиться красным с такой махиной. Здорова уж больно, – скачал Васька, разглядывая замки у орудий. – У наших ни одной такой нет. – Подумаешь, счастье заморское, – ответил я Ваське. – Как начнут наши садить бомбами с аэропланов, так от их пушек только мокрое место останется. – Да, как же! – передразнил меня Васька. – Они смотри какие толстые. Мы пошли по перрону. Заглянули в широкие окна вок­зала. Там в буфете пьяные дроздовцы скинули английские шинели и плясали русского. Приплясывая, они подходили к стойке, на ходу опроки­дывали рюмочку и хватали прямо с жаровни курицу или кусок жареного судака. – Послушай, нельзя так! Зачем берешь! Плати, пожа­луйста, – говорил хозяин буфета. Никто не хотел платить. – Командир заплатит. Присылай по почте счет, – кри­чал безусый юнкер. Он стучал по стойке кулаком, застав­ляя плясать стаканы, бокалы, бутылки и рюмки. – Молодой офицер, мы просим тебя – не буянь, пожа­луйста, – терпеливо уговаривал его буфетчик. Юнкер продолжал барабанить по стойке и орал во всю глотку: Наш казак здоровый силой, Наколол чертей на вилы, Жура‑жура‑журавель, Журавушка молодой. Бронепоезд прет со свистом, Вспоминая коммунистов, Жура‑жура‑журавель, Журавушка молодой. Буфетчик смотрел на него круглыми грустными глаза­ми, потом схватился за голову и выбежал на перрон. – Куда это он? Наверно, командиру жаловаться, – прошептал Васька. – Бежим следом. Буфетчик пробежал по всему перрону и шмыгнул че­рез подъезд на площадь. Мы за ним. – В квартиру начальника побег! Крайнее окно в столовой было широко открыто. Мы с Васькой знали где у начальника станции столо­вая, где спальня. Мы, бывало, часами стояли под его ок­нами и слушали граммофон. Васька уцепился за подоконник и сунул нос в квартиру начальника. Я дернул его за штанину. – Куда лезешь? Заметят. – Смотри, колбасы сколько, – тихо сказал Васька. Я тоже заглянул в окно. Посредине комнаты стоял длинный стол, накрытый желтой скатертью. Он весь был уставлен большими и маленькими тарелками и тарелочка­ми с блестящей черной икрой, с желтым, в дырочках, сы­ром, с аккуратно нарезанными кружками копченой колба­сы. На столе было много открытых консервных банок, а среди них шеренгой стояли высокие рюмки с красным ви­ном. Над столом на медных цепях висела большая кероси­новая лампа. Начальник станции сидел, как именинник, развалившись в кресле, широко распахнув белый китель. Рядом с ним, заложив ногу на ногу, сидел командир бронепоезда. Были тут еще три офицера. Один плешивый, в очках, другой с рыжими бакенбардами, третий – наш старый знакомый, комендант станции. В дальнем углу, отдельно от всех, сидел, низко нагнув­шись над тарелкой, какой‑то человек в железнодорожной куртке. Буфетчик подошел прямо к командиру, наклонился к нему и жалобно заговорил: – Послушай, командир. Там твои офицеры опять та­рарам наделали, как свиньи какие. Мне лавочку опять за­крывать надо. Командир отстранил его рукой: – Постой, карапет, не кричи. Все будет в порядке. Я твою лавочку в обиду не дам. Твоя лавочка – наша ла­вочка. – Хорош начальник, хорош командир, – сказал бу­фетчик и хлопнул командира по золотому погону. Командир отвел плечо и поморщился: – Ну, ну, смотри, без хамства. Я этого не люблю. – Зачем хамство? Я тебе как родному брату говорю. Офицеры за столом засмеялись. Командир побагровел. – Ты, мошенник, поговори у меня еще! Я тебя под военно‑полевой суд подведу. Ты свое вино чем разбавля­ешь? Разве это вино? Я такого вина и пробовать не же­лаю. Буфетчик поглядел на пустые бутылки, стоявшие перед командиром, и пожал плечами: – Самое лучшее кавказское вино, господин офицер. У меня это вино генерал Май‑Маевский пил. Ты бы тоже не­множко попробовал. Хочешь, я тебе еще бочонок пришлю? Ты только прогони подальше большевиков. Ты такой храб­рый командир, отчаянный командир. Лучше самого генера­ла Май‑Маевского. Тот всегда драться лез, а ты так лю­безно разговариваешь. – Ладно, – сказал командир и даже слегка улыбнул­ся. – Ступай к себе в буфет да пошарь там, не найдется ли чего‑нибудь получше этой бурды. Буфетчик, кланяясь, попятился к выходу. – Гришка, – спросил меня Васька шепотом, – ты бы чего съел? – Сыру, вон того, что на углу лежит. Я такого никогда не пробовал. – А я бы копченой колбасы, – сказал Васька, – смот­ри, жиру‑то в ней сколько – целыми плитками! Ух, сво­лочи! Вот тот рыжий офицер уже за шестым куском тя­нется. У меня к горлу подступила слюна. Дома мы уже тре­тий день хлебали за обедом пустой суп. Вдруг командир с грохотом отодвинул стул и, покачи­ваясь, встал. – Господа! – проговорил он нетвердым голосом. – Как приятно быть в кругу близких друзей… Несмотря на наше сумбурное положение, мы не унываем и ждем лучших дней. Нам помогут англичане, французы, немцы и американцы. Вся Европа с нами! Ни черта мы не боимся, все равно мы разобьем большевиков. Недаром мы чистых дворянских кровей! – Ура! – крикнул из своего дальнего угла человек в железнодорожной тужурке. – Гляди, это же Сыч, – шепнул мне Васька. И верно, это был телеграфист Сомов. Командир поко­сился на него и, подняв дрожащей рукой налитую до кра­ев рюмку, произнес: – За единую, неделимую! – Ура! – гаркнули все за столом. В это время дверь открылась, и в комнату вошли не­сколько человек два молоденьких вольноопределяющихся в длинных шинелях, перетянутых в талии поясами, и еще какие‑то люди в пиджаках. – Привели, ваше высокоблагородие! – мальчишеским голосом выкрикнул один из вольноопределяющихся. – А, мое почтение, мастеровые, труженики, – сказал командир, обернувшись. – Пожалуйста, сюда, поближе. Мастеровые подошли к столу, и свет упал на их лица. Васька даже вскрикнул. Один из рабочих, подошедших к столу, был его отец Илья Федорович. Другой – Чиканов. – Садитесь, пожалуйста, располагайтесь, как дома, – сказал командир и, схватив со стола большую рюмку с ви­ном, поднес ее Васькиному отцу. – Я не пью, – ответил Илья Федорович. – Ну что вы, одну рюмочку перехватить не грех, – уго­варивал командир. – Я не пью, – наотрез отказался Илья Федорович. – Давно ль перестал? – спросил его через стол Со­мов. Васькин отец вскинул на него глаза и спокойно ответил: – В последний раз с тобой пил перед тем, как мы вме­сте в погребе прятались. Телеграфист беспокойно заерзал и уткнулся в тарелку. – Может, вы пьете? – обратился командир к Чиканову. Чиканов немножко помялся, а потом взял рюмку и од­ним махом опрокинул ее в рот. – Ну, закусите, – сказал командир и показал ему на стол. Чиканов присел на край стула и робко подвинул к себе соленые огурцы. Потом осмелел и потянулся к сыру и коп­ченой колбасе. Илья Федорович по‑прежнему неподвижно стоял у стола. – А вы бы хоть закусили, если не пьете, – сказал ему командир. – Вот икорка, вот селедочка хорошая. Да вы не стесняйтесь. Я человек простой и люблю мастеровой народ. Ведь это мы за вас кровь на полях проливаем – за свобо­ду, за счастье, за наше взаимное благополучие. – Они этого не понимают, – сказал Сомов. – Натура у них такая… большевицкая. – Что? – резко спросил командир. – Не понимают они человеческого обращения, – сказал Сомов. – Как? – еще резче спросил командир. – Я ничего, – сказал Сомов. – Ну, если ничего, так и не суйся не в свое дело, пока тебя не спрашивают. А вас как по имени и отчеству зовут? – снова обратился командир к Васькиному отцу. – Илья Федорович. – Так вот, Илья Федорович, расскажите нам, как чув­ствуют себя мастеровые, на что жалуются, чего просят? – Мастеровые ничего не просят, – сказал Илья Федо­рович. – А все‑таки? Илья Федорович молчал. Начальник станции, который до этой минуты сидел склонившись над рюмкой и клевал носом, вдруг заговорил: – А не знаете ли вы, – сказал он, – почему в депо так плохо работа идет? Крюки в кузне не варятся, подшипники плохо подшабриваются. – А кто его знает, – сказал Илья Федорович. – Кто его знает? – заорал начальник станции. – А при большевиках как работали? Это ты знаешь? Как дорогу перед их отступлением чинили, помнишь? – Еще бы ему не помнить, – снова вмешался Сомов. – Он больше всех старался. Илья Федорович посмотрел в сторону Сомова и тихо сказал: – Ты бы тут поменьше старался, сыч проклятый. – Не будем пререкаться, – сказал командир броне­поезда. – Передайте от моего имени рабочим, чтобы они работали по‑настоящему Иначе я должен буду прибегнуть к нежелательным репрессивным мерам. Тогда уже на себя пеняйте. Подведу бронепоезд к семафору, долбану по по­селку, так от вас ничего не останется. Поняли? Чиканов бросил вилку и застыл с раскрытым ртом. Илья Федорович смотрел себе под ноги. – Что они теперь с ними сделают? – прошептал Васька. Я соскочил с карниза, на котором мы стояли, и выко­вырял из земли два обломка кирпича. Один оставил себе, другой отдал Ваське. – Если они что с ними делать станут, смотри на ме­ня, – сказал я Ваське. – Я замахнусь, а ты за мной кидай. – Ладно, – сказал Васька, – пусть только попробуют тронуть. Мы опять заглянули в окно. Все, кроме командира, вскочили из‑за стола и размахивали руками. Илья Федорович и Чиканов стояли бледные, озираясь по сторонам. – Говори, кто с красными ушел? – хрипел офицер с рыжими бакенбардами. – Говори, хамская морда! – визжал начальник стан­ции. Командир бронепоезда спокойно сидел в кресле и по­сасывал толстую сигару. – Не скажешь? – снова захрипел рыжий офицер. Он откинул руку наотмашь, как будто приготовился ударить Илью Федоровича. – Ну, ну, потише, – сказал Илья Федорович. Рыжий размахнулся и со всей силой стукнул его кула­ком в висок. В эту минуту мы с Васькой почти разом замахнулись и пустили в окно по кирпичу. Раз! Два! Что‑то звякнуло, загремело, и свет в комнате потух. Мимо нас проскочили какие‑то люди. Они кричали и грозили револьверами. Пригнувшись к земле, мы прошмыг­нули по Железнодорожной улице до первого переулка. Когда мы подошли к дому, Васька перевел дыхание и сказал упавшим голосом: – Что теперь с отцом будет? Застрелят его! Совсем поздно, когда мы уже укладывались спать, Васькин отец пришел к нам и рассказал, чем кончился его разговор с офицером. – Кто‑то, – рассказывал он, – запустил в окно кирпи­чом. И такой тарарам пошел, что представить нельзя. Со­мов кричит «Бомба!» Кто‑то из офицеров с перепугу ре­вольвер выхватил и давай палить в потолок. Наконец сообразили – из другой комнаты свечу принесли. Видят – на полу валяются две кирпичины. Поуспокоились немнож­ко. «Вот сволочь какая, – говорит командир. – Это ваша работа, наверно. Ну, что ж, идите. Мы за вами понаблю­даем. Выудим кого надо. А если не выудим, поговорим с вами иначе». Когда Илья Федорович ушел, мы легли спать. Долго ворочался в постели мой отец. Я видел, как он в темноте вставал, подходил к печке и курил. Мать тяжело вздыхала. Я знал, она тоже не спит. А мне все мерещился командир бронепоезда, его при­пухлое желтое лицо, его трясущаяся рука, в которой он держал бокал с вином. Я вспоминал, как Сомов, уткнувшись носом в тарелку, ехидно говорил Илье Федоровичу: «Давно ли перестал пить?» От злобы я натягивал до самых ушей одеяло и накры­вал голову подушкой. Отец мой все еще шагал по комнате и курил. Сизый дым кружился над его головой и тянулся длинными струй­ками в печку.