Девятого апреля на станции была полная неразбериха. Подавали составы, переводили их с одного пути на другой, то и дело слышались тревожные свистки состави­телей поездов. Начальник станции метался из стороны в сторону.Его окружили плотным кольцом люди с чемода­нами, корзинами, тюками – беглецы из Ростова и Батайска. – Когда посадка? Ведь красные уже наступают. – Отчего состава не подаете? – Большевикам служите? Начальник только флажком отмахивался от наседав­ших пассажиров и отвечал всем одно и то же: – Погодите, господа! Нельзя же так! Я один, а вас много. Но когда сквозь толпу пассажиров протискивался к нему военный в английской шинели, с маузером на боку, начальник растерянно опускал флажок и бормотал: – Сию минуту‑с. Вот только бис‑пять пройдет стрелки, я немедленно состав сформирую. Военный хватался за маузер: – Я тебе покажу бис‑пять, мерзавец! К вечеру вся платформа была запружена народом. Женщины в каракулевых жакетах, чиновники с кокарда­ми, священники в запыленных рясах, с крестами на груди, офицеры с желтыми погонами, офицеры с серебряными погонами, офицеры с черепами на рукавах, – вся эта тол­па гудела и шевелилась. Наши станичные богачи Хаустовы приехали на стан­цию вместе с семьей атамана и сидела на огромных кова­ных сундуках в ожидании отправки. Но начальник стан­ции спрятался у себя и больше не показывался. Толпа рвала дверь его конторы, барабанила кулаками по окон­ным рамам, – начальник не подавал голоса. По железнодорожным путям, по дороге в станицу, по всему поселку разъезжали верховые в бурках. В эту ночь я не ложился. Все ждал, пока уснет мать, чтобы как‑нибудь незаметно выбраться на улицу. А мать, как назло, не засыпала, все поднималась и поглядывала в мой угол. Видно, догадывалась, что я собираюсь удрать. Только под самое утро удалось мне тихонько отодви­нуть засов и выскользнуть за дверь. Где‑то далеко у семафора кричал паровоз. Теплая апрельская ночь стояла еще над поселком, но уже на горизонте серело небо. Великаном среди низеньких домов нашего поселка вы­силась цементная водокачка. А далеко, в стороне станицы, поднималась двумя куполами старая церковь. Я пошел к вокзалу. На площади у подъезда фыркали оседланные лошади. Их держали за поводья сонные казаки, сидевшие на вок­зальном крыльце. Тут же у забора приютилась тачанка с пулеметами в брезентовом чехле. Пулеметчики, прислонившись к коле­сам пулемета, громко храпели. Я хотел было прошмыгнуть в узкий коридор вокзала, но меня не пустил часовой. – Куда прешь? Я ничего не ответил и повернул обратно. Обошел садик, заглянул в большое мутное окно телеграфа. На телеграфе у аппарата сидели двое людей: телеграфист и офицер. Ап­парат что‑то выстукивал, лента медленно сползала с ка­тушки на пол, а люди спали. Мне и самому захотелось спать. Я уже собирался было отправиться домой досыпать, как вдруг где‑то близко грохнула пушка. Снаряд кряхтя проплыл в воздухе и ра­зорвался за станцией. Как будто кулаком ударило по всем вокзальным стеклам. За первым выстрелом грянул второй, потом третий, чет­вертый. «Наши наступают! – подумал я. – Надо Андрея будить!» Я кинулся через площадь и чуть было не сбил с ног пе­репуганную даму, тащившую огромный чемодан. – Куда прешь? – закричал я громко, как тот часовой, который остановил меня у вокзальной двери. Дама выронила из рук чемодан и забормотала: – Я на поезд… – На какой поезд? – спросил я грозно. – На какой‑нибудь… В это время треснул ружейный выстрел. Дама так и присела. – Не будет больше поездов. Отменяются. Прячьтесь скорей, а то вас пристрелят сейчас из‑за угла. Дама схватила чемодан и, пригнув голову, бросилась бежать в поселок. А я пошел к Андрею. Выстрелы становились все чаще и чаще. Навстречу мне по дороге в полный намет скакали ка­валеристы, щелкая в воздухе плетьми. У поворота к вок­залу одна из лошадей упала на колени и кувыркнулась на бок, подминая всадника. Хлынула густая струя лошадиной крови. Лошадь вытя­нула шею, забила ногами и уронила голову на землю. Казак вылез из‑под лошади, с трудом высвободил ногу из стремени и, прихрамывая, побежал к бетонному забору. Там он сел и начал стягивать с ноги сапог. У Андрея я застал Ваську, Сеньку и Ивана Василье­вича. – Айда на чердак! – сказал мне Андрей. – Порфирий уже давно там. – Зачем он опять на чердак пошел? – спросил я. – У него там пулемет, – сказал Андрей. – Пулемет? Откуда же пулемет? – Да он у него всегда был, только мы про это не зна­ли. Когда его ранили, он не хотел бросить пулемет, потому и остался здесь. В тупике припрятал. А теперь эта штука пригодится. – А ленты к пулемету есть? – спросил я. – И ленты в двух коробках есть, – сказал Андрей. – Идем, ребята! Иван Васильевич, Сенька и Васька стянули с себя куртки и перекинули через плечо ремни обрезов. У меня обреза с собой не было. – Ничего, – сказал Андрей, – по дороге захватишь. Когда мы вышли от Андрея, солнце уже поднялось над водокачкой. Птицы стаями тревожно летели со стороны Курсавки к станице. Выстрелы то утихали, то снова тре­щали без умолку. Мимо нас протарахтели одна за другой штук семь тачанок. Пулеметчики‑шкуринцы на ходу зак­ладывали ленты в приемники и хлопали крышками. – Разогнались, – сказал Андрей, глядя им вслед. – Бе­гай не бегай, все равно вам гроб нынче будет. Мы остановились у нашею дома. Я открыл калитку. – Стой, Гришка, – сказал мне Андрей. – Захвати‑ка с собой из дому ведро воды. – Зачем? – спросил я. – А для пулемета. Порфирий велел. Я шмыгнул во двор. Обрез был у меня припрятан в сарае за кадушкой. Я быстро достал его и тут же зарядил. Потом побежал в коридор нашей квартиры и схватил вед­ро с водой, которое всегда стояло у нас на табуретке. Ни­кто из домашних меня не заметил. С ведром в руке и с обрезом под рубахой бросился я догонять ребят. Они уже подходили к тупику. На дороге, как и год тому назад, когда наступали бе­лые, валялись патронташи, кожаные подсумки, катушки от бомб, гильзы, но в этот раз мы их не стали подбирать. Только вошли мы в ворота тупика, как у нас над голо­вами что‑то громко и протяжно загудело. – Гляди, аэроплан! – закричал Васька. – Да как низко! Аэроплан описал круг, спустился еще ниже и вдруг бросил что‑то блестящее, как стеклышко. Через секунду со стороны станицы донесся раскатистый удар. – Бомбы швыряет, – сказал Андрей. – Как бы нас тут не прикокнул! – А это наш или белый? – спросил Васька. – Ясно, наш, а все равно прикокнуть может. Почем он знает что ты, Васька, за красных. Снизу, с разных сторон, захлопали винтовочные выст­релы, и часто, как швейная машинка, застучали пулеметы. Аэроплан сделал еще несколько кругов, сбросил еще не­сколько бомб и быстро пошел кверху. – На Ставрополь уходит, – сказал Васька. Мы добрались до кладовой с пробитой крышей. На дверях ее по‑прежнему висел ржавый замок, большой, как лошадиная подкова. Лестница на чердак шаталась и скри­пела под нами так же, как в тот день, когда мы нашли в тупике раненого красноармейца. – Что же вы так долго не шли? – спросил Порфирий. – Я уже думал, вас и в живых нет. Я подал Порфирию ведро. – Ну вот, теперь все в порядке, – сказал он. – А зачем тебе вода? – спросил Васька. – Как зачем? Пулемет напоить. А то у него ствол на­греется от стрельбы, да и лопнет. – А когда ты стрелять начнешь? – Вот сейчас прилажу все как следует и начнем по­маленьку. Слышите, вон там пулеметчик тараторит. Он, гад, наверное, у них на колокольне примостился. А мы его попробуем успокоить. Порфирий юркнул в темный угол чердака и выкатил оттуда большой пулемет. В приемник и под крышку набились пыль и солома. Мы с Порфирием разобрали пулемет, аккуратно про­терли тряпкой все части – от мушки до сошника, налили в кожух воды и опять собрали. – Ну, теперь зарядим автоматически, – сказал Порфи­рий, протягивая ленту в окно приемника и толкая руко­ятку вперед. – Вот как это у нас делается, ребята, автома­тически. А если на эту пуговку надавить пальцем – он и начнет разговаривать. Мы так занялись пулеметом, что и не слышали, как вокруг нас гремели залпами ружейные выстрелы, рвались гранаты и ручные бомбы. Когда мы посмотрели в окошко, то увидели, что из сте­пи движутся зигзагами к станции длинные цепи войск. – Чьи это? Чьи это? – спросил Васька, вытягивая шею, чтобы получше разглядеть. – Ясно, оттуда белые не могут идти, это уже наши, красноармейцы. Вся степь была окутана густым черным дымом и пы­лью. Это рвались белогвардейские снаряды. Порфирий отошел от окошка, взял свой пулемет за ручку и повел его, как живого, к площадке лестницы. Потом он огляделся, прилег и направил дуло своего пулемета туда, где не умолкая щебетали неприятельские пулеметы. Скоро в их щебет ворвался ровный и четкий разговор нашего пулемета. Из поднятого дула вырывался клочками огонь. – Эх, эх! – подпрыгивал Васька в такт пулемету. – Здорово машинка работает! – Вот что, ребята, – сказал нам Порфирий. Ступайте‑ка вы лучше на станцию. – Зачем? – спросили мы. – Может, вы деповским поможете. А здесь вам оста­ваться не стоит. Меня с пулеметом, того и гляди, кадеты нащупают. Чего вам зря пропадать? Ступайте! Нам очень не хотелось оставлять Порфирия одного. – Слушай, Порфирий, – сказал Андрей. – Пускай они идут, а я с тобой останусь. Помогать буду. Может, тебе патроны подать или что… – И я останусь! И я! – закричали Сенька, Гаврик и Васька. – Ну, один, пожалуй, пусть останется, – сказал Пор­фирий. – Вот ты, Семен, оставайся. А остальные – уходите, да осторожней спускайтесь, чтоб вас не заприметили. Мы почти на четвереньках сползли с лестницы и что есть духу помчались на станцию. У стрелок мы остановились и прислушались. Несколь­ко пулеметов строчили в разных местах, но наш можно было сразу узнать по голосу: он тараторил ровно, густо – сильнее всех других. На путях у станции все еще бегали люди с чемода­нами. Формировался какой‑то состав. Скакали на конях, спотыкаясь о рельсы, казаки. Какие‑то военные в шинелях и черкесках все еще сту­чали кулаками в дверь начальника станции. Один казак, с седлом на плече, – верно, у него только что убили ло­шадь, – так саданул кулаком в окно конторы, что стекла посыпались дождем. – Хамлюга! Черт! Чего не отправляешь? – орал ка­зак, топча осколки стекла. – Давай поезд, а то я тебя само­го оседлаю и поеду! Начальника станции в конторе не было, он оказался на другом конце платформы, на втором пути. Мы нашли его там на ступеньках классного вагона. С ним вместе были его жена и сыновья‑гимназисты. Друж­ными усилиями они грузили в вагон домашние вещи. Же­на держала в руках керосинку. – Ну, этот состав, я думаю, без задержки отправят, – сказал Андрей. – Смотри, и паровоз стоит уже. Эх, при­держать бы его до красных! В вагон рядом грузились Хаустовы и семья атамана. У вагона стоял часовой с винтовкой. Всего вагонов было штук сорок. Из всех окон и дверей выглядывали военные. – Отправляй! – покрикивали они в сторону парово­за. – Чего задерживаешь? А выстрелы гремели уже совсем близко – где‑то за пакгаузами и у водокачки. Женщины в окне первого ваго­на то и дело вздрагивали и закрывали глаза. – Отправляйте же! Что вы с нами делаете? – кричали они машинисту. Паровоз все громче и громче пыхтел. Наконец толстый кондуктор протянул машинисту путевку и приложил к губам свисток. Вдруг откуда‑то выскочил Илья Федорович и схватил его за руку. – Стой! Кого отправляешь? Кондуктор не успел разинуть рот, как паровоз оторвал­ся от поезда и покатил. Несколько военных с маузерами в руках бросились до­гонять паровоз, другие окружили Илью Федоровича. – Не подходи! – заорал Илья Федорович. – Бомбу брошу! Военные далеко отскочили. А один из них, высокий, в черкеске, выхватил из кобуры наган и наставил на Илью Федоровича. – Отойди! – еще раз крикнул Илья Федорович и ки­нул на платформу блестящую бутылочку‑бомбу. Сильный удар оглушил меня, и в ту же минуту что‑то резануло по руке. В суматохе и крике ничего нельзя было разобрать. Я слышал только револьверные выстрелы, ви­дел, как бегут по платформе какие‑то люди – военные, вольные, мужчины, женщины. Я оказался в самой гуще убегающей толпы. На ходу я споткнулся о какой‑то сундук, упал и потерял ре­бят. Теперь уже нельзя было понять, кто в кого стреляет. Палили и сзади и спереди – из вагонов, из окон вокзала и даже, кажется, с крыш. Ильи Федоровича нигде не было видно. У товарного вагона я заметил Репко. Всей грудью нава­лился он на вагонную дверь, стараясь ее задвинуть. Пас­сажиры этого вагона, какие‑то господа в шляпах и дамы, придерживали руками дверь изнутри и кричали: – Что ты делаешь, мерзавец? Не смей нас закрывать! Мы не лошади! Но Репко был сильней целого десятка пассажиров. Он задвинул тяжелую дверь, запер ее на засов и сказал: – Посидите тут, покуда большевики придут, они вас выпустят. Запертые пассажиры забарабанили в дверь. А Репко бежал уже к другому вагону. Я бросился ему помогать. Рядом с нами, будто из зем­ли, выросли Гаврик, Васька, Иван Васильевич и другие наши товарищи. Мы разбежались по вагонам и стали дружно, с грохо­том задвигать двери, одну за другой. Перепуганные бежен­цы даже не сопротивлялись. Только из одного вагона, ког­да мы стали его запирать, вдруг высунулась рука с маузе­ром. Но Гаврик вовремя ударил по руке обрезом, и маузер полетел под вагон. – А где Андрей? – беспокойно спросил меня Васька. В самом деле, куда девался Андрей? Его уже давно никто не видел. Но искать было некогда. Со стороны дежурки бежали к нам белогвардейцы с винтовками наперевес. Впереди мчался какой‑то господин в шляпе. На бегу он поворачивался к солдатам и кричал тонким голосом: – Они мои вещи заперли! Мое семейство заперли! – Бери их на мушку, ребята! – крикнул нам Гаврик. Мы сразу щелкнули затворами. Солдаты остановились. Если бы не было на платформе мастеровых, они бы, конечно, расправились с нами. Но как раз в это время состав оцепили со всех сторон депов­ские. У каждого была в руках винтовка или наган. – Никого не выпускай из вагонов! – кричал мастеро­вым Репко. – Не давай пощады буржуям. Солдаты и казаки постояли, постояли, а потом медлен­но повернулись и пошли обратно. Господин в шляпе бро­сился их догонять. – Братцы, братцы! – кричал он им вслед. – Как же так? Что за безобразие! Прикажите вагоны открыть! Но солдаты его не слушали. Дойдя до первого выхода, они, как по команде, сделали полуоборот направо и побе­жали на улицу. Пестрая толпа офицеров и вольных будто сразу рас­таяла. Одни убежали, а другие сидели в запертых вагонах под надежной охраной. – Идем, ребята, в поселок, – сказал нам Гаврик. – Может, и там подходящее дело найдется. Мы вышли через подъезд на улицу. Там стояли, уткнув­шись мордами в забор, оседланные казачьи лошади. Никто их не сторожил. Видно, забыли казаки своих коней. Да и куда ускачешь теперь на самом резвом коне, если чуть ли не у самой станции, и в станице, и у моста через Ку­бань рвутся красноармейские снаряды, а во всех балках рыщут партизаны, перерезают дорогу кадетам. – На коней, ребята! – крикнул нам Гаврик. Мы отвязали уздечки и живо вскочили на коней. Каж­дый взял себе коня на выбор. Мне достался черный, с лы­синой на лбу и с белым кольцом на ноге. А те кони, которые никому из нас по вкусу не при­шлись, так и остались у забора. – Куда поскачем? – спросил Гаврик. – К мосту! – ответил за нас всех Васька. Он лихо си­дел на своем сером пышногривом коне. Только мы собрались в путь, из дверей вокзала выско­чил Андрей. Он посмотрел на нас и разинул рот. – Откуда коней взяли? – спросил он. – Бери и ты, вон там их сколько хочешь, – сказал Гав­рик и кивнул головой на коней, которые стояли у забора. – А ты где был, Андрей? – спросил Васька. – На паровозе. Мы с Корнелюком паровоз от кадет­ского состава отцепили и в депо отвели. Он там теперь и стоит – отдыхает. Андрей тоже выбрал себе коня, гнедого, сухопарого, вскочил в седло, и мы помчались галопом на Кубань. Только по дороге я заметил, что у меня поцарапана рука. Это осколком от гранаты задело. Ну, ничего, зажи­вет, если только под пулю нынче не попаду. А пули так и жужжат кругом. У въезда на мост мы остановились. На мосту давка. Подводы со всяким хозяйством – с кроватями, с каст­рюлями и корытами – не давали двигаться артиллерий­ской батарее. Лошади бесились и поднимались на дыбы. Казаки, пробираясь верхом между зарядными ящиками и тяжело нагруженными бричками, стегали плетьми кого попало – и лошадей и людей. А над Кубанью рвалась шрапнель и дождем сыпалась в воду. И вдруг у самых орудий упал снаряд. Кто был по­ближе, кинулся к перилам, а кто и в самую Кубань прыг­нул. Другие, как подкошенные, попадали на землю – пря­мо под колеса повозок. Снаряд так и не взорвался, а пропал из‑за него не один человек. На ту сторону Кубани никто не переплыл. Все новые и новые подводы, двуколки и фаэтоны подъезжали к мосту. – Гляди! – крикнул мне Васька. В лаковой коляске сидели двое мужчин. Один из них был рябой и горбоносый атаман, а другой – станичный му­комол, Иван Матвеевич Дериземля. За коляской тянулись тачанки, а за тачанками – опять артиллерия. – Эх, нельзя этих гадов живьем отпустить, – сказал Андрей, поднимаясь на стременах. – Красные, видно, уже станцию берут. Слышите, какая там трескотня? Надо бы задержать. – А как задержишь? – спросил Иван Васильевич. – Так, – сказал Андрей и выстрелил в атамана. Он так и плюхнулся с коляски на мостовую. – Через Кубань переправимся и в лоб ударим. За мной! Андрей стегнул своего коня и погнал его берегом к пе­рекату. Мы поскакали за Андреем. Берег у переката кру­той, каменистый. Кони так и царапали камни копытами, спускаясь к реке. Но вот уже конь Андрея широко расплес­кивает ногами воду. Мы тоже не отстаем. Лошади дохо­дят до глубокого места и, отдуваясь, пускаются вплавь. И вот наконец берег – низкий, пологий, с молодым кустар­ником. Мы пробираемся сквозь кусты и скачем к мосту. – Заряжай! – кричит Андрей. До моста еще далеко, но мы слышим какие‑то выстре­лы, и отдельные, и пачками. Стреляют с этой стороны мо­ста – в лоб кадетам. Кто‑то, видно, переправился через Кубань раньше нас. Подъезжаем поближе – чуть не у самого моста лежит цепь. – Да ты смотри, они в шлемах – в буденовках. Крас­ноармейцы это! – кричит Гаврик, обогнав нас. Да, это красноармейцы. Они лежат на земле, прижимая винтовки, а у пригорка в лесу фыркают их лошади. – Вы куда? Кто такие? – крикнул нам с земли крас­ноармеец, крайний в цепи. – Свои, большевики! – ответил Андрей, осаживая коня. – Ну, ложись, если так, – сказал красноармеец. Мы спешились, легли рядом с красноармейцами. У них были длинные винтовки, а у нас коротенькие обрезы. С правого фланга раздалась команда: – Пли! Мы вместе со всеми ударили по мосту. Раз, другой, тре­тий… Сначала с моста отвечали беспорядочными выстрелами, а потом пальба утихла, и вдруг вся ярмарка, запру­дившая мост, повернула назад, к поселку. Что тут сотворилось! Одна подвода на другую наскаки­вает, верховые чуть не по головам пробираются, артилле­ристы обрубают постромки, бросают свои орудия – и кто куда… Так захватил в этот день красный кавалерийский эска­дрон восемь кадетских орудий, десятка два пулеметов, од­ного генерала, трех полковников и поезд с беженцами. На вокзале и на станичном правлении подняли красные флаги. В тот же день к вечеру мы встретили Саббутина. Было это на митинге у депо. Народу собралось тысяч пять‑шесть – и поселковые, и красноармейцы, и станич­ники. Ораторы говорили с вагонной платформы перед самыми окнами мастерских. Все речи кончались одним: – Добьем эксплуататоров, душителей рабочего клас­са! Да здравствует советская власть! Да здравствует Ле­нин! Отряд наш появился на митинге в полном составе, с обрезами в руках. Жалко только, что в дальних рядах нам пришлось стоять. Мне, Сеньке и Андрею еще было видно, кто говорит. А вот Васька все подымался на цыпочки и жаловался, что ничего не видит. – Кто это говорит? – спросил он, когда на платформу взобрался новый оратор. – Не знаю, какой‑то командир или комиссар в кожан­ке, – сказал Гаврик. – Да это Саббутин! – крикнул Васька. – Я по голосу слышу, что это Саббутин. Да, это был наш старый знакомый, командир батареи Саббутин. Он так постарел и оброс такой окладистой бо­родой, что мы едва узнали его. – А кто там председатель? – спросил Васька. – Илья Федорович. Васька довольно улыбнулся, будто не отца его выбра­ли председателем, а его самого. А когда митинг подходил к концу, Васька протиснулся вперед. Ему непременно хоте­лось поговорить с Саббутиным. Саббутин сидел на платформе рядом с Порфирием и курил. – А, Васька! – улыбнувшись сказал Порфирий. – Ну как? Не убили тебя? Ну, подсаживайся к нам. Порфирий протянул Ваське руку и втащил его на плат­форму. – Это партизан из Юнармии, – сказал он Саббутину, – первый в нашем отряде. Но Саббутин и сам узнал Ваську: – Ну и вырос же ты, Вася, за это время! Совсем шари­ком был, а теперь вот как вытянулся. – А почему, – спросил его Васька, – вы мне тогда пок­лона не прислали, товарищ Саббутин? – Когда тогда? – С фронта, когда Семен Воронок у вас был. – Ну, милый мой, – сказал Саббутин, – всех не упом­нишь. На фронте много дела было, не до поклонов. То, что рассказано в этой повести, не выдумка. Конечно, всех мелочей не вспомнишь, кое‑что невольно и присочинишь. Но участники отряда, герои повести – настоящие, а не выдуманные люди, только в повести у них фамилии другие. Многие из них живы до сих пор и довольно еще моло­ды. Самые старшие из нашего отряда – Андрей и Семен – теперь инженеры и работают на железной дороге. Недаром сыновья деповских. С самым младшим – Васькой – я не­давно встретился на станции Минеральные Воды. Я ехал на курорт. Прохожу по платформе мимо паровоза, ви­жу – из окна высунулся машинист, чистым воздухом ды­шит, пот с лица вытирает. Я его сразу узнал – ведь сколь­ко лет провели рядом. Не только в отряде были мы с ним вместе, но и в Крас­ной Армии, в которую вступили сразу же после прихода большевиков (Ваське тогда только тринадцатый год шел). Вместе побывали мы и в Баку, и в Ленкорани, и в Ма­хачкале, и в Хачмасе, и в Дербенте, и на границе Ирана. Воевали с азербайджанскими беками, с англичанами‑ин­тервентами и просто с бандитами. Как же было не узнать старого товарища! А Гаврика, лучшего нашего стрелка, под Перекопом убили врангелевцы. Героем он был у нас в отряде, героем и умер. В те годы, о которых говорится в этой повести, я и все мои товарищи по отряду мало учились. Не до ученья было. Мы учились в боях защищать правое дело рабочих и кре­стьян – бессмертное дело великого Ленина! Зато теперь перед всеми нами открылась широкая дорога. Каждый нашел свое призвание и свое место в жизни.