В старых квартирах кухни очень маленькие. То есть, не в самых старых-старых, в которых раньше помещались шесть столов и шесть газовых плит, например, да и не шесть, а и побольше, а просто в старых. Ну, в тех, где удобно сидеть и, протянув руку, доставать из ящика стола ложки, снимать чайник с плиты, вытаскивать из холодильника холодную бутылку. И все — сидя. Удобно, конечно. Но только если не больше двух человек, потому что больше в кухне просто уже не помещаются. И сейчас там сидело ровно двое. Ароматный табачный дым вытягивало сквозняком в форточку, краснели остатками кагора в толстых хрустальных стопках, купленных по случаю в поезде дальнего следования, стояли уже изрядно потрепанные кухонной жизнью тарелочки и блюдца с разной вкусной мелочью.
— Точно тебе говорю, все от его полной безыдейности. Была бы идея, был бы стержень в нем, не поддался бы искушению. А — нет стержня. Мягкий он у тебя, вот и увели…
— Да не увели еще, мама! — чуть не рыдала Софья. — Никто и никого и никуда не увел. Он же сам честно пришел и сказал…
— Вот! Сам сказал! Значит, думает уходить. Иначе, о чем было говорить? Может, он еще колеблется, так, вроде, посоветовался… А сам — мягкий, без стержня. Точно уведут.
— И что же мне теперь?
— В райком! — решительно ткнула в окно сигаретой поджарая и загорелая южным загаром мать.
— Да он же беспартийный. Так ведь и не вступил тогда. Говорит, не верю. А без веры, говорит, нельзя — это будет просто обман какой-то.
— Вот! Вот — бесхарактерный! Тут же не вера нужна, а доверие. И — знание. Как он может не верить или верить, когда ничего еще не знает? Походил бы на учебу, как все. Поизучал бы классиков. Поприсутствовал бы на собраниях партийных у нас в райкоме. А то — ишь, не верит! Да как он может верить или не верить, когда ничегошеньки не знает?
— Да если бы собрания были прямо на работе, так все бы, независимо от хотения, попал. А так — идти куда-то. Зачем-то. А он же упрямый. Упертый такой…,- как будто даже с восхищением сказала Софья.
— Вот! Слабый, но упрямый. Это его сдвинут чуть, а он уже на старое место и не вернется, потому что упрям. Собрания… Собрания — только в райкоме. Нечего тут опрощать партийную работу. Это раньше так было, при коммунистах — на предприятиях, в бытовках. И что? Чем все закончилось? Вот, то-то! Должна быть торжественность. Распорядок должен быть и расстановка. Должно быть отличие от работы и от домашнего повседневного быта. Партия — это тебе не по каморкам ныкаться. Это надо идти, бить ноги, думать по дороге, что скажешь, готовиться морально… Привычка такая должна возникнуть у человека, что без собрания чтобы — просто как больной. А ты представь, как у нас бывает на партконференциях! Конференция — это же тебе уже не простое собрание. Тут такой подъем, такое вдохновение! Поешь со всеми партийный гимн, и мурашки по коже, и слезы восторга на глазах. "А с трибуны гранитно-багровой улыбается наш секретарь!" Тебе, кстати, тоже уже давно пора в партию. А то как-то странно: мать у тебя старая активистка, бабка была в той еще партии — а ты вон, хвостом за мужем, а больше и никуда. Потому и страдаешь, ду…
Она закашлялась, выдыхая дым от затлевшего фильтра, вдавила окурок в блюдце, сплюнула в сердцах.
— Дурочка, ясно? Это я любя. А так-то разобраться — дура-дурой.
— Мам, — осторожно спросила Софья.
Она всегда очень осторожно разговаривала на эти темы, понимая, как легко оскорбить ни с того ни с сего настоящего партийного. Причем, оскорбить не со зла, а просто по незнанию темы, по непониманию важности для людей партийных всех этих ритуалов, собраний, конференций, чисток, наконец.
— Мам, а это ничего, что мы о нем сейчас за глаза? Это как с партийной точки зрения — морально?
— Ну, точно — дура, — махнула рукой мать. — Только так и надо. Нельзя человеку вот так просто в лоб сказать, что он не гож, что не так делает. Это можно только в порядке дружеской критики, на собрании, когда кругом все свои, все партийные, и все так же критикуют друг друга и одновременно занимаются самокритикой. Коллектив, собрание — вот тут только при нем. А пока мы как бы готовимся, ясно? Мы обсуждаем темы для критики, чтобы потом повлиять на критикуемого. Ясно тебе?
— Но ведь он не может в райком? Он же беспартийный?
— Все мы когда-то беспартийными были. И что хорошего, кстати? Нечем гордиться. Беспартийный он… Вот как все — так и он чтобы. Где принимают в партию? В райкоме. Кого принимают? Беспартийных. Вот надо прийти, поговорить, присмотреться. С секретарем нашим поговорить. Наш секретарь — очень сильный, знаешь ли. Его и в центре уважают, зовут в столицы, но он отказывается. Ему наша первичная организация ближе. Ему мы, простые партийцы — роднее. Хороший у нас секретарь… Так он вот поговорит с твоим, побеседует. Раз поговорит. Два поговорит. А там, глядишь, и выведут его перед собранием, твоего-то, да и примут в партию со всем его желанием. А уж в партии грешить — ни-ни! Все по закону и по нашей партийной морали! И никуда он тогда от тебя не денется. Ну, как?
— Ой, мам, да если бы не ты — хоть в петлю лезть. А ты так все разъясняешь, так все понятно и правильно…
— Так я в партии уже двадцать лет — вот и считай. Тут мой партийный опыт, моя вера в светлое будущее, мои товарищи, наш секретарь, наконец. Все тут! — она звонко шлепнула себя по лбу, поморщилась — не рассчитала силу удара, потерла лоб, собираясь с мыслями.
— В общем, готовь своего к тому, что в субботу он со всеми вместе, как нашенский, родной, а не какой-то там иностранец, пойдет в райком. А уж там я его к секретарю подведу, подведу…
— Но, мама, как же готовить-то? Он же упрямый — не пойдет!
Мать пожевала тонкими губами, подняла стопку, заглянула внутрь, будто ища там ответ. Вдруг расплылась в торжествующей улыбке:
— Так мы же тебя поведем с народом знакомить! Заявление там сразу напишешь. Устав возьмешь для изучения. Программу почитать надо опять же. Как он тебя одну в райком отпустит? Это же тебе не церковь какая — это ПАРТИЯ!
|
