Правда, надежды на то, что заговорит он, было у меня мало - ведь попугай мой был не какой-нибудь знаменитый какаду, а всего-навсего волнистый, зелененький и совсем небольшой.

 Когда учить попугая русскому языку мне надоело, открыл я настежь дверку его клетки и разрешил ему разгуливать по всему дому, только на форточку прибил сетку, чтобы мой питомец не улизнул на улицу. А на улице в это время шел снег, ударили морозы, и попугаю, улети он от меня, пришлось бы совсем худо. И он будто понимал, что на улице сейчас плохо, и очень робко поглядывал через стекло на белые пушистые сугробы, что начали расти у забора. 

И лишь вечером, когда на улице становилось темно и сугробов за окном не было видно, мой попугай смелее расхаживал по подоконнику и нет-нет да и отваживался поскрести клювом полоску льда, намерзшую на окне. Ну а когда садился я за стол и принимался печатать на пишущей машинке, попугай был тут как тут, усаживался прямо на машинку и так катался вместе с листом бумаги взад и вперед, взад и вперед, мешая мне печатать и все время норовя ухватить клювом и разорвать лист... Вот тут-то Петька, если он был в это время у меня в гостях, не выдерживал и начинал выпрашивать занятную птицу. - Ну отдай попугая. Ну чего тебе стоит - ты уже подержал, а у меня еще не было... Или так: - Жадина ты. Для друга пожалел. Я о тебе был лучшего мнения.

 Хоть и любил я Петьку, хоть и дружили мы очень крепко, но отдавать кому-то, даже самому лучшему другу, птичку, которая привязалась ко мне, не собирался. Этому учил меня еще мой отец. Отец очень любил птиц и часто говорил: "Птицы редко верят человеку, а если поверят, то поверят до конца и станут очень верными друзьями. 

А с друзьями расставаться никак нельзя..." Вот и объяснял я все это Петьке, обещал и ему привезти в следующий раз такого же попугайчика, даже лучше. Но Петька не унимался, всегда уходил от меня обиженный, а потом вообще стал все реже и реже приходить в гости. Я, конечно, расстраивался и уже почти собрался ехать в Москву за вторым попугайчиком, для своего друга, как вдруг Петька пришел ко мне очень веселый и громко заявил: - Ну что, съел? Сиди со своим попугайчиком, а у меня такая птица будет, что умрешь от зависти. 

Я очень обрадовался, что Петькина грусть прошла, но сначала ничего не понял: какую птицу собирается завести себе Петька? А разгорячившийся Петька продолжал: - Знаешь, какую птицу? У тебя такой сроду не было. С красной грудкой, и поет еще - не то что твой скрипун: трещит и трещит только... Попугайчик действительно не умел петь, он только кричал, когда ему было весело или когда видел меня с угощением в руках. И кричал громко и не совсем приятно...

 Я насторожился: откуда это Петька возьмет вдруг поющую птицу? - Снегиря я себе заведу. Вот что, - решительно заявил мой друг. - А где ты его возьмешь? - поинтересовался я, зная, что поблизости от нас нет никакого зоомагазина. - Поймаю.

 Да еще самого лучшего. - Где поймаешь? - еще раз удивился я. - На рябине. Он теперь ко мне каждый день прилетает - и утром, и вечером. И рябину ест. Пойдем, покажу. И мы тут же пошли смотреть снегиря. На самой вершине рябины, что росла у Петьки под окном, действительно сидел снегирь. Он сидел спокойно и время от времени громко подавал голос. "Фью-фью... фью-фью..." - с перерывами и немного грустно высвистывал снегирь. 

Мы остановились, замерли, боясь испугать птицу, и любовались ее малиновой грудкой, сизыми крылышками, белыми штанишками и темной шапочкой. "Фью-фью... фью-фью..." - снова подала голос красавица птица. И почти тут же в ответ ей с березы, что росла у дороги, прозвучало такое же негромкое: "фью-фью... фью-фью..." Это была чудесная снегириная перекличка, вечерняя поверка перед близкой морозной ночью. Я не мог оторвать глаз от птиц, а Петька дергал меня за рукав и нетерпеливо шептал: - Вот этого и поймаю. 

Он каждый день прилетает - и утром, и вечером. - Не лови, - отвечал я Петьке, не отрывая глаз от снегиря. - Пусть живет... - А у меня что - жить не будет? У меня тепло и корма хватит, сердито шептал мне Петька. - Не лови, - еще тише просил я. - Поймаю... И Петька снегиря все-таки поймал. Уж как он перехитрил эту осторожную птицу, не знаю. Прибежал ко мне мой друг запыхавшийся, остановился в дверях и прямо с порога выпалил: - Поймал. Пойдем смотреть. Я не очень охотно поднялся, взял шапку, ватник - мне не хотелось идти смотреть птицу, которая пугливо бьется в клетке. А Петька, будто поняв, почему я медлю, насильно потянул меня к двери: - Да ты не бойся - не бьется он. Ручной он совсем. Мы вошли к Петьке в комнату, и тут же, у окна, увидел я снегиря, такого же красивого и такого же спокойного, как недавно на вершине рябины. 

И снегирь совсем не боялся нас и даже не искал выхода из клетки - он, видимо, с большим удовольствием шелушил семечки подсолнуха, которых не пожалел ему мой друг. Ни одно перо у него не было помято, сдвинуто с места. - Как он так? - единственное что произнес я. - А вот так: сам в ловушку пошел и сразу есть в клетке принялся, видишь как. Я долго еще сидел у Петьки и любовался удивительной птицей. Раньше я часто держал дома снегирей, держал всю зиму до весны, а весной, когда приходило тепло, отпускал их на волю.

 Снегири мне попадались разные. Бывали и такие, что никак не желали жить в неволе. И такие, что очень скоро брали из рук мучных червей. Но этот, Петькин снегирь, был совсем особенный, будто всю жизнь только и делал, что жил здесь, у Петьки в доме. Зима в этом году была суровой, злой. Снега выпало много. Сугробы почти сразу придавили к земле все травы, что росли у дорог и на которых еще с осени кормились разные птицы. Рябины в эту осень вызрело немного, и снегири, что крутились с осени возле наших домов, очень скоро отправились дальше, на поиски пищи, и покинули наши места до весны. И, видя, как худо приходится по зиме птицам, я даже радовался, что снегирь-красавец, доставшийся Петьке, живет в тепле и каждый день сыт. 

Приближалась настоящая весна. С крыш уже падали в сугробы капельки-искорки весенней воды, а после каждой новой ночи все ниже и ниже свешивались с крыш весенние сосульки. Уже ссорились и кувыркались на крышах воробьи, уже разлетелись по кустам вороны и сороки, поближе к своим гнездам, и вот-вот должны были появиться первые грачи. Тут-то и пришел ко мне Петька с вопросами: "Что делать? Как быть со снегирем? Отпускать или нет? Уж больно он в окно все поглядывает и биться начал - весну узнал..." Мы долго рассуждали, как быть, и наконец решили снегиря выпустить, но не сейчас, а чуть попозже, когда ночные морозы приутихнут и совсем оттают почки на деревьях. Тогда снегирю будет чем питаться - ведь ранней весной почки для снегиря первая пища. Ну а пока суд да дело, посоветовал я Петьке выпускать снегиря летать по комнате. Всю зиму Петькин снегирь сидел в клетке. Дома у Петьки жил ужасно наглый кот, который все время слишком внимательно посматривал на птицу. Ну а теперь, когда стало потеплее, кота можно надолго выставлять на улицу, а снегиря выпускать в комнату, чтобы тот поразмял свои крылья, - ведь от долгого сидения в клетке птицы могут совсем разучиться летать. День ото дня снегирь летал все лучше и лучше.

 Сам по вечерам забирался в клетку. Петька был доволен. И вот настало время вынести клетку с птицей на улицу... Нет, выпускать снегиря было еще рано. Когда птица живет дома, она теряет всякую осторожность. Поэтому и решили мы сначала показать снегирю все, что делается вокруг, - пусть на котов из клетки посмотрит, пусть ворон увидит и вспомнит, как от них спасаться. Словом, стал Петька каждый день выносить клетку с птицей на крыльцо, но дверку у клетки пока не открывал. Прошел день, другой, третий. Снегирь осмотрелся, научился пугаться, когда мимо пролетала ворона или проходила у крыльца кошка, и петь стал куда громче, чем в комнате.

 Тогда и открыл Петька дверку... Снегирь долго не решался вылететь. Наконец все-таки отважился и уселся на порожек, отсюда еще раз внимательно все высмотрел, а потом вдруг вспорхнул и не очень поспешно взлетел на вершину рябины, как раз туда, где увидел я его в начале зимы. Снизу снегирь показался мне совсем небольшим. Он отряхнулся, распушил и снова гладко собрал перья на грудке и спинке, потом повертел головкой, подергал хвостиком, немного поприседал на лапках, несколько раз свистнул и полетел к лесу. - Прощай, птичка! Счастливого тебе пути! - сказали мы с Петькой каждый про себя и, постояв немного, разошлись по домам. А вечером ко мне явился встревоженный Петька и сообщил, что снегирь вернулся. Вернулся к вечеру и, как обычно, забрался в свою клетку. - Хорошо, хоть клетку я не убрал, а то куда бы он делся, - закончил свой рассказ мой друг. На ночь Петька занес снегиря в дом, а утром снова вынес на крыльцо и снова выпустил. И снегирь снова улетел в лес, а к вечеру опять вернулся домой и забрался в клетку. Так продолжалось дня три, а потом снегирь все-таки не вернулся, улетел совсем. Петька еще подержал клетку на крыльце несколько дней, но никто не прилетел, и клетку убрали. Мы были оба очень довольны: птица благополучно пережила зиму, дождалась весны, а сейчас снова вернулась в свой родной лес. 

Чего еще лучшего желать. - Все. Все окончилось благополучно, - сказал я сам себе и спокойно занялся своими делами. Как всегда, вечером я сидел за столом, печатал на пишущей машинке свой новый рассказ, тут же на машинке сидел и ездил вместе с листом бумаги взад и вперед, взад и вперед мой маленький друг, зеленый волнистый попугайчик. 

Я тихо разговаривал с ним, а он будто прислушивался к каждому моему слову, наклоняя головку то направо, то налево... Я рассказывал своему маленькому другу - попугаю, как неожиданно началась и как все-таки благополучно окончилась история Петькиного снегиря, и совсем не знал, что как раз сейчас, в это время, почти в сумерках, Петькин снегирь вернулся обратно к Петьке, но не нашел клетки и устроился на ночь на крыльце, под крышей. 

Если бы я это знал, я бы тут же побежал к Петьке, поймал бы снегиря и посадил в клетку. Но ни я, ни Петька ничего не знали... Снегирь спокойно заснул, распушившись, как пуховой шарик, а в это время к живому пуховому шарику неслышно крался наглый кот. Утром на ступеньках крыльца Петька нашел несколько сизых перышков все, что осталось от удивительной птицы.