Опять зажгли громадную висячую люстру в столовой и поставили свечи на обоих концах длинного стола. Опять неслышно появился Федор с салфеткой в руках и объявил, что кушать подано. Это было на пятый день моего пребывания в доме дяди. Тетя Нелли, очень нарядная и очень красивая, вошла в столовую и заняла свое место. 

Дяди не было дома: он должен был сегодня приехать очень поздно. Все мы собрались в столовой, только Жоржа не было. - Где Жорж? - спросила тетя, обращаясь к Матильде Францевне. Та ничего не знала. И вдруг, в эту самую минуту, Жорж как ураган ворвался в комнату и с громкими криками бросился на грудь матери. Он ревел на весь дом, всхлипывая и причитая. Все его тело вздрагивало от рыданий. Жорж умел только дразнить сестер и брата и "остроумить", как говорила Ниночка, и потому было ужасно странно видеть его самого в слезах. - Что? Что такое? Что случилось с Жоржем? - спрашивали все в один голос. Но он долго не мог успокоиться. 

Тетя Нелли, которая никогда не ласкала ни его, ни Толю, говоря, что мальчикам ласка не приносит пользы, а что их следует держать строго, в этот раз нежно обняла его за плечи и притянула к себе. - Что с тобою? Да говори же, Жоржик! - самым ласковым голосом просила она сына. Несколько минут еще продолжалось всхлипывание. Наконец Жорж выговорил с большим трудом прерывающимся от рыданий голосом: - Филька пропал... мама... Филька... - Как? Что? Что такое? Все разом заахали и засуетились. Филька - это был не кто иной, как сова, напугавшая меня в первую ночь моего пребывания в доме дяди. - Филька пропал? Как? Каким образом? 

Но Жорж ничего не знал. И мы знали не больше его. Филька жил всегда, со дня своего появления в доме (то есть с того дня, как дядя привез его однажды, возвратившись с пригородной охоты), в большой кладовой, куда входили очень редко, в определенные часы и куда сам Жорж являлся аккуратно два раза в день, чтобы кормить Фильку сырым мясом и подрессировать его на свободе. Он просиживал долгие часы в гостях у Фильки, которого любил, кажется, гораздо больше родных сестер и брата. По крайней мере, Ниночка уверяла всех в этом. 

И вдруг - Филька пропал! Тотчас после обеда все принялись за поиски Фильки. Только Жюли и меня отправили в детскую учить уроки. Лишь только мы остались одни, Жюли сказала: - А я знаю, где Филька! Я подняла на нее глаза, недоумевая. - Я знаю, где Филька! - повторила горбунья. - Это хорошо... - неожиданно заговорила она, задыхаясь, что с нею было постоянно, когда она волновалась, - это очень даже хорошо. Жорж мне сделал гадость, а у него пропал Филька... Очень, очень даже хорошо! И она торжествующе хихикала, потирая руки.

 Тут мне разом припомнилась одна сцена - и я поняла все. В тот день, когда Жюли получила единицу за закон Божий, дядя был в очень дурном настроении. Он получил какое-то неприятное письмо и ходил бледный и недовольный весь вечер. Жюли, боясь, что ей достанется больше, нежели в другом случае, попросила Матильду Францевну не говорить в этот день о ее единице, и та обещала. Но Жорж не выдержал и нечаянно или нарочно объявил во всеуслышание за вечерним чаем: - А Жюли получила кол из закона Божия! Жюли наказали. 

И в тот же вечер, ложась спать, Жюли погрозила кому-то кулаками, лежа уже в постели (я зашла в эту минуту случайно в их комнату), и сказала: - Ну, уж я ему припомню за это. Он у меня попляшет!.. И она припомнила - на Фильке. Филька исчез. Но как? Как и куда могла маленькая двенадцатилетняя девочка спрятать птицу - этого я угадать не могла. - Жюли! Зачем ты сделала это? - спросила я, когда мы вернулись в классную после обеда. - Что сделала? - так и встрепенулась горбунья. - Куда ты дела Фильку? - Фильку? Я? Я дела? - вскричала она, вся бледная и взволнованная. - Да ты с ума сошла! Я не видела Фильки. Убирайся, пожалуйста... - А зачем же ты... - начала я и не докончила. Дверь широко распахнулась, и Матильда Францевна, красная, как пион, влетела в комнату. - Очень хорошо! Великолепно! Воровка! Укрывательница! Преступница! - грозно потрясая руками в воздухе, кричала она. И прежде чем я успела произнести хоть слово, она схватила меня за плечи и потащила куда-то. Передо мною замелькали знакомые коридоры, шкапы, сундуки и корзины, стоявшие там по стенам. Вот и кладовая. Дверь широко распахнута в коридор. 

Там стоят тетя Нелли, Ниночка, Жорж, Толя... - Вот! Я привела виновную! - торжествующе вскричала Матильда Францевна и толкнула меня в угол. Тут я увидела небольшой сундучок и в нем распростертого на дне мертвого Фильку. Сова лежала, широко распластав крылья и уткнувшись клювом в доску сундука. Должно быть, она задохнулась в нем от недостатка воздуха, потому что клюв ее был широко раскрыт, а круглые глаза почти вылезли из орбит. Я с удивлением посмотрела на тетю Нелли. - Что это такое? - спросила я. 

- И она еще спрашивает! - вскричала, или, вернее, взвизгнула, Бавария. - И она еще осмеливается спрашивать - она, неисправимая притворщица! - кричала она на весь дом, размахивая руками, как ветряная мельница своими крыльями. - Я ни в чем не виновата! Уверяю вас! - произнесла я тихо. - Не виновата! - произнесла тетя Нелли и прищурила на меня свои холодные глаза. - Жорж, кто, по-твоему, спрятал сову в ящик? - обратилась она к старшему сыну. - Конечно, Мокрица, - произнес он уверенным голосом. - Филька напугал ее тогда ночью!.. 

И вот она в отместку за это... Очень остроумно... - И он снова захныкал. - Конечно, Мокрица! - подтвердила его слова Ниночка. Меня точно варом обдало. Я стояла, ровно ничего не понимая. Меня обвиняли - и в чем же? В чем я совсем, совсем не была виновата. Один Толя молчал. Глаза его были широко раскрыты, а лицо побелело как мел. Он держался за платье своей матери и не отрываясь смотрел на меня. Я снова взглянула на тетю Нелли и не узнала ее лица. Всегда спокойное и красивое, оно как-то подергивалось в то время, когда она говорила. - Вы правы, Матильда Францевна. Девочка неисправима. Надо попробовать наказать ее чувствительно. Распорядитесь, пожалуйста. Пойдемте, дети, - произнесла она, обращаясь к Нине, Жоржу и Толе. И, взяв младших за руки, вывела их из кладовой. На минуту в кладовую заглянула Жюли. У нее было совсем уже бледное, взволнованное лицо, и губы ее дрожали, точь-в-точь как у Толи. Я взглянула на нее умоляющими глазами. - Жюли! - вырвалось из моей груди. - Ведь ты знаешь, что я не виновата. Скажи же это. Но Жюли ничего не сказала, повернулась на одной ножке и исчезла за дверью. В ту же минуту Матильда Францевна высунулась за порог и крикнула: - Дуняша! Розог! Я похолодела. Липкий пот выступил у меня на лбу. Что-то клубком подкатило к груди и сжало горло. Меня? Высечь? Меня - мамочкину Леночку, которая была всегда такой умницей в Рыбинске, на которую все не нахваливались?.. И за что? За что? Не помня себя я кинулась на колени перед Матильдой Францевной и, рыдая, покрывала поцелуями ее руки с костлявыми крючковатыми пальцами. - Не наказывайте меня! Не бейте! - кричала я исступленно. - Ради Бога, не бейте! Мамочка никогда не наказывала меня. 

Пожалуйста. Умоляю вас! Ради Бога! Но Матильда Францевна и слышать ничего не хотела. В ту же минуту просунулась в дверь рука Дуняши с каким-то отвратительным пучком. Лицо у Дуняши было все залито слезами. Очевидно, доброй девушке было жаль меня. - А-а, отлично! - прошипела Матильда Францевна и почти вырвала розги из рук горничной. Потом подскочила ко мне, схватила меня за плечи и изо всей силы бросила на один из сундуков, стоявших в кладовой. Голова у меня закружилась сильнее... Во рту стало горько, и как-то холодно зараз. И вдруг... - Не смейте трогать Лену! Не смейте! - прозвенел над моей головой чей-то дрожащий голос. 

Я быстро вскочила на ноги. Точно что-то подняло меня. Передо мной стоял Толя. По его детскому личику катились крупные слезы. Воротник курточки съехал в сторону. Он задыхался. Видно, что мальчик спешил сюда сломя голову. - Мадемуазель, не смейте сечь Лену! - кричал он вне себя. - Лена сиротка, у нее мама умерла... Грех обижать сироток! Лучше меня высеките. Лена не трогала Фильку! Правда же не трогала! Ну, что хотите сделайте со мною, а Лену оставьте! Он весь трясся, весь дрожал, все его тоненькое тельце ходуном ходило под бархатным костюмом, а из голубых глазенок текли все новые и новые потоки слез. - Толя! Сейчас же замолчи! Слышишь, сию же минуту перестань реветь! - прикрикнула на него гувернантка. - А вы не будете Лену трогать? - всхлипывая, прошептал мальчик. - Не твое дело! Ступай в детскую! - снова закричала Бавария и взмахнула надо мною отвратительным пучком прутьев. Но тут случилось то, чего не ожидали ни я, ни она, ни сам Толя: глаза у мальчика закатились, слезы разом остановились, и Толя, сильно пошатнувшись, изо всех сил грохнулся в обмороке на пол. Поднялся крик, шум, беготня, топот. Гувернантка бросилась к мальчику, подхватила его на руки и понесла куда-то. Я осталась одна, ничего не понимая, ни о чем не соображая в первую минуту. Я была очень благодарна милому мальчику за то, что он спас меня от позорного наказания, и в то же время я готова была быть высеченной противной Баварией, лишь бы Толя остался здоров. Размышляя таким образом, я присела на край сундука, стоявшего в кладовой, и сама не знаю как, но сразу заснула, измученная перенесенными волнениями.