Она выбежала на Билболио–сквер — может быть, там есть какое–то укрытие, где она может затаиться? И вдруг она отчетливо услышала слова Дуна: «Библиотека. Она почти всегда открыта, даже в праздники». У Лины не было времени думать. Она не стала спрашивать себя, захочет ли старый библиотекарь Эдвард Покет спрятать ее. Да и есть ли вообще в библиотеке где спрятаться? Она просто взбежала по ступеням и рванула на себя дверь.
Но дверь не открылась. Лина бешено вертела ручку, она дергала и толкала дверь, и, только когда на площадь с топотом выбежали стражи, она заметила записку, приколотую к косяку: «В День песни закрыто».
Стражи были совсем близко. Если она побежит, они увидят ее. Лина вжалась в стену, надеясь, что они не заметят ее.
Но они заметили.
— Вот она! — заорал один из стражей.
Она попыталась проскочить у него под рукой, но он успел схватить ее за плечо. Она вырывалась и дралась, но тут подоспел старший страж и схватил ее за другую руку — его пальцы были как железные.
— Прекратить сопротивление! — загремел старший страж.
Лине удалось дотянуться до его жесткой бороды, и она дернула за нее изо всех сил. Старший страж зарычал от боли, однако не выпустил ее. Он рванул ее вперед, почти оторвав от земли, и вместе с другим охранником поволок ее через площадь.
— Мне больно! — кричала Лина. — Пустите! Уберите свои лапы!
— Поговори еще, — прошипел старший страж. — Разберемся, когда тебя отпускать. Будем держать, пока не приведем куда надо.
— Это еще куда? — спросила Лина с вызовом. Она так разозлилась на свое невезение, что даже забыла о страхе.
— С тобой сейчас будет говорить господин мэр, душечка, — сказал старший страж. — А уж он решит, как с тобой поступить.
— Но я ничего плохого не сделала!
— Распространение порочащих слухов, — отчеканил страж, — опасной клеветы, рассчитанной на провокацию общественных беспорядков!
— Это не клевета! — закричала Лина и снова попыталась вырваться, но страж схватил ее за локоть еще крепче и дал ей такого тычка, что она чуть не упала.
— Поговори еще! — снова цыкнул он, и они потащили ее дальше в угрюмом молчании.
На Хакен–сквер уже собирались люди, несколько рабочих заканчивали подготовку к празднику. Метельщики сновали по площади взад и вперед; в доме на углу Гилли–стрит какой–то человек, высунувшись из окна второго этажа, разворачивал одну из растяжек, которые всегда вывешивали в День песни, — длинную полосу красной ткани. Ткань давно выцвела, но рисунок — волнистые линии, изображающие реку, источник всей жизни города, — был по–прежнему хорошо различим и сразу вызывал в памяти «Песнь реки».
А на том углу площади, где к ней примыкает Броуд–стрит, тоже повесят растяжку — цвета темного золота и с рисунком, напоминающим решетку: «Песнь города». Еще одна растяжка украсит Оттервилл–стрит — черная как смоль и с узкой желтой полосой: «Песнь тьмы».
Стражи протащили Лину по ступеням ратуши, втолкнули в широкие двери и повели через вестибюль. Перед ней открывается дверь приемной, еще один пинок напоследок — и она совершенно недостойным образом вваливается в комнату и налетает на спинку стула.
В прошлый раз она была в этой комнате в иной, гораздо более удачный день своей жизни — в первый рабочий день вестника Мэйфлит. Здесь ничего не изменилось: ветхие красные шторы, кресла с вытертой обивкой, ковер какого–то грязного цвета. Лишь портреты на стенах смотрели на нее еще более сурово, чем в тот раз.
— Садись, — буркнул старший страж и указал на маленький и очень жесткий с виду стул прямо напротив большого кресла.
Лина села. Рядом с креслом стоял маленький стол, который она помнила с прошлого раза, а на столе — фарфоровый чайник, поднос со щербатыми чашками и латунный колокольчик размером с кулак.
Старший страж вышел. Наверное, пошел искать мэра, предположила Лина. Второй страж стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Некоторое время ничего не происходило. Лина попыталась продумать разговор с мэром, но ее голова отказывалась работать.
Наконец дверь из вестибюля отворилась, и вошел мэр Коул. Лина впервые видела его вблизи с тех пор, как доставляла ему послание от Лупера. Кажется, он еще больше расплылся. Его обрюзгшее лицо стало какого–то землистого цвета. На нем был застегнутый на одну пуговицу черный пиджак, который едва сходился на обширном брюхе.
Мэр грузно прошествовал через комнату и втиснулся в кресло, едва поместившись между подлокотниками. Минуту он пристально смотрел на Лину, и глаза его были похожи на два входа в туннели. Затем он повернулся к стражу.
— Свободен, — сказал он. — Вернешься, когда я позвоню в колокольчик.
Страж вышел. Мэр продолжал сверлить глазами Лину.
— Я почему–то не удивлен, — произнес он наконец. Затем наставил на Лину толстый палец: — С тобой и раньше были проблемы. Вечно шастаешь там, где не положено.
Лина открыла рот, чтобы возразить, но мэр поднял руку. Это была на удивление маленькая рука, с короткими пальцами, похожими на спелые стручки гороха.
— Любопытство, — продолжал мэр, — опасная черта характера. Нездоровая. Прискорбная черта, особенно у такого юного существа.
— Мне уже двенадцать, — вставила Лина.
— Молчать! — повысил голос мэр. — Сейчас я говорю.
Он слегка поерзал в кресле, пытаясь устроиться удобнее. Его потом из этого кресла и лебедкой не вытащишь, вдруг подумала Лина.
— Эмбер, как тебе известно, — продолжал мэр, — переживает временные трудности. Для их устранения представляется необходимым принять решительные меры. В подобные времена долг гражданина — проявить максимальную лояльность, неукоснительно следовать закону. В целях всеобщего блага.
Лина ничего не ответила. Она смотрела, как плоть под подбородком мэра вздымается и опадает, пока он говорит, а затем отвела глаза от этого неаппетитного зрелища и незаметно оглядела комнату. Она напряженно размышляла, но вовсе не над словами мэра.
— Обязанности мэра, — продолжал он тем временем, — эти обязанности… они… кхм… они довольно сложные. И не могут быть поняты во всей своей полноте рядовыми горожанами. И особенно детьми. Вот почему, — мэр все больше наклонялся вперед, и его толстое брюхо легло ему на колени, — вот почему определенные вещи должны оставаться скрытыми. Скрытыми от глаз общественности. Общественность пока не готова их понять. Общественность должна сохранить веру, — говорил мэр, снова поднимая руку и назидательно указывая в потолок, — веру в то, что для ее блага будет сделано все возможное. Для ее же собственного блага.
— Бред сивой кобылы, — сказала вдруг Лина.
Мэр откинулся назад и нахмурился, его глаза превратились в темные щелочки.
— Что ты сказала? — переспросил он. — Я что–то не понял…
— Я сказала «бред сивой кобылы», — повторила Лина. — Это значит…
— Знать не хочу, что это значит! — вскричал мэр. — Не сметь! Бесстыдство только отягчит твою вину. — Он тяжело дышал, и его речь становилась все более отрывистой. — Заблудший подросток… вроде тебя… нуждается в хорошем уроке. — Его толстые пальцы вцепились в ручки кресла. — Ты же такая любопытная, — издевательски протянул он, — тебе наверняка любопытно, каково там, в арестантской? Холодно небось? Темно? Интересно, правда? — Он улыбнулся той самой улыбкой, которая так запомнилась Лине еще со Дня предназначения. Его губы растянулись и обнажили ряд мелких зубов, серые щеки собрались в складки. — У тебя есть отличная возможность узнать все это. Ты весьма близко познакомишься с арестантской. Сейчас стражи отведут тебя туда. А твой сообщник — еще один известный смутьян — присоединится к тебе, как только будет обнаружен.
Мэр отвернулся от Лины и потянулся к колокольчику на столе. Это был тот самый момент, которого Лина ждала, чтобы попытаться вырваться на свободу. Пока мэр болтал, она успела прикинуть, что у нее есть шанс, если она будет действовать быстро. И то, что случилось в следующую секунду, оказалось ей очень на руку.
Неожиданно погас свет.
На этот раз лампы не мигали — просто внезапно упала полная темнота. Хорошо еще, что Лина заранее запланировала бросок и точно знала, куда бежать. Она прыгнула вперед, сильно оттолкнув свой стул, и одновременно подцепила рукой и опрокинула чайный столик, стоявший рядом с креслом мэра. Мебель с треском повалилась на пол, фарфоровый чайник разлетелся вдребезги, грохот, звон и проклятия мэра неслись ей вслед, пока она пробиралась к двери, ведущей на крышу. Только бы она была не заперта! Она лихорадочно нащупывала дверную ручку. Хриплые стоны позади нее — мэр пытается выбраться из кресла. Она рванула ручку — дверь распахнулась настежь. Она изо всех сил захлопнула ее за собой и побежала наверх, прыгая через две ступени. Даже в кромешной тьме она ни разу не споткнулась. Внизу в комнате неистово звонил колокольчик и ревел мэр.
Когда Лина добралась до первой лестничной площадки, к хаосу звуков внизу добавились крики стражей. Послышался треск, звук падения тяжелого тела и новый взрыв проклятий — кто–то налетел в темноте на перевернутый столик.
— Где она? — орали внизу. — Держи дверь!
* * *
Знают ли они, через какую дверь она ушла? Лина пока не слышала на лестнице погони за собой.
Добраться бы только до крыши — оттуда она сможет спрыгнуть на крышу арестантской, а оттуда на землю. Тогда, возможно, ей удастся уйти. Ее легкие были как в огне, дыхание обжигало горло, но она лезла и лезла наверх, не останавливаясь, и наконец добралась до самого верха, вырвалась на крышу и побежала по ней.
И тут свет вдруг загорелся снова — словно его отключали специально ради ее побега! «Мне везет, — успела подумать Лина, — просто невероятно везет!» Прямо перед ней громоздилась часовая башня. Лина стремительно обогнула ее. На сей раз никаких танцев на крыше.
Низкий парапет тянулся по краю плоской кровли. Она осторожно выглянула из–за него и увидела, что люди стекаются на площадь со всех сторон. Прямо под ней был вход в ратушу, и она увидела, как из дверей вылетели двое стражей и бросились вниз по ступенькам. «Отлично, побежали совсем не в ту сторону. Наверное, думают, что я попытаюсь раствориться в толпе». На какое–то мгновение она была в безопасности. Часы на башне пробили три. Над площадью поплыл торжественный звон. Начинался День песни.
Лина смотрела сверху на своих сограждан, собравшихся, чтобы спеть три великие песни города. Они молча стояли плечом к плечу, так тесно, что она видела только лица, воздетые к небу, и резкий яркий свет заливал эти лица. Люди молча ждали, когда на ступени ратуши поднимется Главный хормейстер. Это было странное молчание — словно весь город затаил дыхание. Эта тишина перед началом праздника всегда была для Лины одним из самых волнующих моментов. Она вспомнила прошлые годы, когда она стояла на площади со своим родителями — слишком маленькая, чтобы увидеть знак, который даст хормейстер, слишком маленькая, чтобы увидеть хотя бы что–нибудь, кроме чужих ног и спин, — и ждала, когда зазвучит первая нота. И каждый год в этот момент она чувствовала, как сжимается ее сердце. Волны звука вздымались вокруг нее, как вода, и казалось, вот–вот поднимут ее над землей.
И сейчас она почувствовала то же самое. Тысячи голосов вдруг запели «Песнь города», широко и сильно. И она ощутила то же, что и много лет назад: внутренний трепет, так что покалывало под ребрами, и радость, смешанную с грустью. Глубокие, рокочущие аккорды песни заполнили площадь. Лине показалось, что она могла бы шагнуть через парапет и пойти прямо по воздуху, до такой степени он был насыщен звуком.
«Песнь города» была длинной — в ней пелось про «улицы света, стены из камня», воспевались «сердца наших граждан, отваги полны», с гордостью говорилось об «изобилии складов во веки веков» (это неправда, подумала Лина). И в конце концов песня подошла к концу. Певцы долго держали последнюю ноту, и она звучала все нежнее и мягче, а потом угасла совсем. Снова наступило молчание. Лина опять выглянула из–за парапета. Освещенные улицы, разбегающиеся во все стороны, — как хорошо она их знала! Она любила свой город, пусть он такой потертый и разваливается прямо на глазах. Она снова посмотрела на часы — десять минут четвертого. Дун, конечно, ждет ее. Видел ли он, что ее схватили? Если видел, то он, наверное, думает сейчас, должен ли он попытаться ее спасти или надо спускаться к реке одному.
Надо спешить. Но печаль лишила ее сил, словно тяжелый камень лег ей на грудь. Она уткнула лицо в ладони и сильно надавила пальцами на веки. Как она может уйти из Эмбера и оставить Поппи одну? Но ведь и с собой ее брать нельзя! Как взять ребенка в такое опасное путешествие?
Она вздрогнула, когда зазвучала «Песнь реки» — сначала низкие рокочущие мужские голоса, мрачно поющие с нарастающей мощью, потом с ними сплелись высокие женские и детские — сложная мелодия, которая, казалось, борется с течением. Лина слушала, не в силах сдвинуться с места. От этой песни ей всегда становилось как–то тревожно. Монотонный, безостановочный ритм — он будто подталкивал Лину, убеждал ее: «Давай, иди вперед, прямо сейчас!» Чем дольше она слушала, тем больше ей казалось, что река протекает прямо через нее. Довольно болезненное чувство.
А потом пришел черед «Песни тьмы» — последней из трех песен Эмбера, самой страстной и самой величественной. Вся душа города воплотилась в ней. Она вобрала в себя всю печаль и всю твердость духа обитателей города. И когда сотни голосов пели кульминацию — «Во тьме коварной и бездонной», — сам воздух, казалось, содрогается.
И в этот самый момент свет снова погас. Голоса дрогнули, но лишь на мгновение, и снова зазвучали во тьме, увереннее и сильнее, чем прежде. И Лина тоже запела. Она встала и пела во весь голос, бросая вызов глубокому, непроглядному мраку.
Песня закончилась. Последние ноты отозвались эхом, и воцарилась ужасная тишина. Лина стояла как неживая. Вот и пришел всему конец, пронеслось в ее голове, песня и город кончились одновременно. Она вдруг ощутила каменный холод, исходящий от часовой башни позади нее. Она ждала.
И тут ей в голову пришла мысль, от которой у нее даже мурашки по спине побежали. А что, если прямо сейчас закричать в темноту: «Эй, послушайте, люди! Мы нашли дорогу, которая выведет нас из Эмбера! Это река! Мы уйдем по реке!» Ведь они с Дуном собирались объявить об этом в День песни? Вот она и сделает это. Да, но что потом? Стражи тут же бросятся на крышу и схватят ее. А люди на площади — поверят ли они ей? А вдруг они решат, что это всего лишь детские фантазии? Или все–таки поверят?
Но пока Лина колебалась, внизу послышался ропот голосов. Кто–то вскрикнул «Не двигайтесь!», кто–то пронзительно завизжал. Ропот становился все громче, со всех сторон в темноту понеслись крики. В толпе начиналась паника.
Теперь не было никакой надежды, что тебя услышат. Лина вцепилась в холодные камни часовой башни, словно смятение внизу могло сбросить ее с крыши. Она напряженно вглядывалась в темноту. В темноте ей не добраться до Труб. Свет, вернись, молила она. Пожалуйста, зажгись снова.
И тут она что–то увидела. Сначала Лина подумала, что ее обманывают глаза. Она крепко закрыла их и открыла снова. Но она по–прежнему видела ее: крошечную движущуюся точку света. Точка медленно двигалась по прямой линии. Потом повернула и снова поползла по прямой, только слегка изменив направление. Кажется, она движется куда–то в сторону Ривер–роуд. Что это такое? И вдруг Лина поняла: это был Дун. Он шел со свечой в руках в сторону Управления трубопроводов.
Ей ужасно захотелось к нему. Бежать, встретиться с ним, спуститься к реке, уплыть, найти новое место для жизни. Но она прислушалась к воплям и стонам испуганных людей на площади и представила себе там, внизу, миссис Мердо: ее толкают, пихают со всех сторон, а она в темноте крепко прижимает к себе Поппи. В одну секунду Лине стало ясно, что ей следует сделать дальше. Только бы свет загорелся, только бы эта авария не стала последней в истории Эмбера. Не отрывая глаз от крошечной точки света, упрямо пробивающейся сквозь мрак к своей цели, она снова всеми силами своего сердца и ума взмолилась: свет, вернись!
Фонари моргнули и загорелись. Сотни людей на площади разом вскрикнули. Лина стремглав подбежала к парапету и одним прыжком перемахнула на крышу арестантской. В толпе, устремившейся с площади в боковые улицы, не было видно стражей, и Лина спрыгнула на землю и влилась в людской поток. Она шла в толпе в сторону Грейстоун–стрит, стараясь никого не обгонять и вообще не выделяться. Проходя мимо стоявших у дома мусорных баков, она незаметно отделилась от толпы, присела за ними на корточки и притаилась. Ее сердце колотилось, но она чувствовала себя сильной и целеустремленной. У нее был план. Как только она увидит миссис Мердо и Поппи, идущих домой, она приведет его в действие.