В ту зиму Лешику и деду Диадоху снились неспокойные сны. Старый леший всю зиму видел во сне топор. А его внуку снились серые избушки на курьих ножках, гонявшиеся за ним по всему лесу. Одна все-таки сцапала его огромными птичьими лапами и сказала: «А не пора ли вставать?»
Лешик поскорее вылез из короба. Дед Диадох еще крепко спал.
Была ранняя весна. Остатки снега белели на черной земле. Лешонок выбрался из берлоги, отряхнулся от приставших к нему в коробе сухих листьев — и бегом к другу.
«Ох, цел ли, жив ли? Этакий маленький породистый домовеночек, ему б расти-цвести!» — думал Лешик, мчавшийся по весенним ручьям и лужам, мокрый, как лягушонок.
Пряничный дом сиял на поляне, как весенний цветок. Лешик скорее заглянул в окно и глазам своим не поверил, ни левому, ни правому. В кровати, укрытый всеми одеялами, на всех перинах и подушках спал Кузька. В ногах у него дремал Кот. А у кровати, на полу, — половиком укрывшись, Кузькины лапти под головой — храпела Яга.
Лешик сел на крыльцо. Солнце глядело на него теплым взором. Лешонок обсох. Его зеленая шкурка снова стала пушистой. А он все сидел и думал. Может, все-таки и у домовых бывает зимняя спячка? Но, услышав голоса в доме, заглянул в дверь. Кузька сидел за столом и распоряжался:
— Не так, Баба Яга, и не эдак! Я что сказал? Хочу пирогов с творогом! А ты ватрушек напекла. У пирога творог где? Внутри. А у ватрушек? Сверху. Ешь теперь сама!
— Дитятко милое! Пирогов-то я с морковкой тебе напекла. А ватрушечки румяненькие, душистенькие, сами в рот просятся.
— В твой рот просятся, ты и ешь, — грубо отвечал Кузька. — Одно дитятко, и того накормить толком не можешь. Эх ты, Баба Яга — костяная нога!
— Чадушко мое бриллиантовое! Покушай, сделай милость! — уговаривала Яга, поливая медом гору ватрушек. — Горяченькие, свеженькие, с пылу с жару.
— Не хочу и не буду! — пробурчал Кузька. — Вот помру у тебя с голоду, тогда узнаешь.
— Ой-ой, голубчик мой золотенький! Прости меня, глупую бабу, не угодила! Может, петушка хочешь леденцового, на палочке?
— Петушка хочу! — смилостивился Кузька. Баба Яга побежала из избы и так торопилась, что не заметила Лешика, прищемила его дверью и полезла на крышу снимать леденцового петуха (он был вместо флюгера). Лешик пискнул, угодив промеж косяка и двери, но Кузька не заметил друга. А с крыши слышалось:
— Иду-иду, мой золотенький! Несу-несу тебе петушка, мой цыпленочек!
Кузька сидел напротив Кота и был гораздо толще его. Макал оладушки в сметану, запивал киселем, заедал кулебякой.
— Я сварю-напеку такого-эдакого, чего никто не видал и не едал. А видели бы, иззавидовались.
Кот ел пышки с начинкой. Они с Кузькой ухватились за одну особенно пышную пышку, молча потянули каждый к себе. Кузька хотел стукнуть Кота, но увидел Лешика, бросил пышку, заерзал на лавке:
— Садись, гостем будешь.
— Здравствуй, здравствуй, изумрудик мой зелененький! Каково спал-почивал? Что так рано встал? Дедуленька небось разбудил, послал внука к старой бабуленьке. Не ждали мы тебя в такую рань, — пропела Баба Яга, внимательно разглядывая лешонка.
— Дедушка еще спит. Я сам прибежал, — рассеянно ответил лешонок, узнавая и не узнавая друга.
Кузька стал похож на гриб-дождевик, «волчий табак», а ручки-ножки как у жука. Лешик говорит, а Кузька позевывает или — хлюп-хлюп — тянет чай из блюдца. Вдруг он оживился, поругал Бабу Ягу: что, мол, за безобразие, неужто ничего повкуснее нельзя придумать, смотреть на еду противно. Проворчал и на Кота: разлегся, такой-сякой, чуть не пол-лавки занял. Потом Кузька задремал и храпел во сне совсем как Баба Яга.
Проснулся, на друга и не глядит. Только Кот глянул на лешонка и зевнул, широко раскрыв розовый рот. А Кузька валяется на полу посредине избы, машет руками-ногами и привередничает:
— Не хочу! Не буду!
Баба Яга бегает вокруг, уговаривает:
— Кушай, поправляйся! Этого попробуй, пока не остыло. Того отведай, пока не растаяло.
Уложила домовенка в люльку, баюкает. Кузька сосет тюрю. Может, это и не Кузька вовсе?
Может, Яга его подменила? Съела настоящего в другом доме или спрятала, а это какой-нибудь Бабеныш-Ягеныш балуется. И думать не думает, и говорить ему лень, и слушать. А ну-ка, слыхал ли он что-нибудь про Афоньку, Адоньку, Вуколочку? Заговорил про них Лешик, и оживился Кузька, голову из люльки высунул.
— Это еще что за Афоньки-Адоньки? — вмешалась Баба Яга — Небось слаще морковки ничего не ели, ни ума у них, ни разума. Не нужны они нам, чучела такие-сякие!
— Хи-хи-хи! Чучелы! — пропищал Кузька, и Лешику стало страшно.
— А где ж волшебный сундучок, Кузенькина радость? — пропела Баба Яга, покачивая люльку. — Или вы с дедом Диадохом забрали себе чужое имущество? Я уж и то подумала: слетаю, мол, сама принесу. Нельзя грабить деточек, нельзя!
Кузька в люльке с тюрей во рту промямлил:
— Отдавай мой сундук сей же час, чучело зеленое! Ты — вор, и твой дед — разбойник! — И Кузька заснул.
Тюря упала на пол. Яга кинула ее в печь, в огонь, поглядела на Лешика:
— Сам сбегаешь за сундучком или мне, старой, свои косточки тревожить?
|
