Одни и те же видения преследуют, одни и те же мысли донимают в бессонное предрассветное время — самое, как известно, мучительное для нас, подверженных привычной алкогольной интоксикации с последующим абстинентным синдромом. Проснешься, словно по будильнику, в сакраментальные полпятого, почувствуешь все измученные образом жизни внутренние органы… И сразу озябнет спина, искривится тихим рыданием лицо, нелепые слезы ожгут истончившуюся кожу в наружных уголках глаз.
А вы, прилетая поздним рейсом из Франкфурта, допустим, на Майне в Шереметьево, предположим, второе, видите в это время лишь цветное зарево, сверкающее и непрестанно меняющее рисунок, словно старинная детская игрушка. Помните? Купленная у инвалида картонная трубочка, в которой пересыпались, отраженные в маленьких зеркалах, цветные стеклышки. Поднесешь к глазу — и любуешься узором, многоугольными звездами и розетками, повернешь чуть-чуть трубочку — и орнамент изменится с тихим шорохом пересыпающихся осколочков. Но стоит тряхнуть слишком сильно кустарное изделие — и все сломается, отлетят плохо приклеенные зеркальца, рассыплется геометрическая гармония на бестолковые стекляшки. Вот и сейчас за толстым самолетным окном такие беспорядочные огоньки видны по периферии главной картины, а что там светится, бог его знает. Может, коттеджное злокачественное новообразование, или старый секретный городок, неведомо зачем доживающий минувший век, или просто отдельно стоящий подмосковный оздоровительно-развлекательный комплекс Nizneie Bryukhanovo Country Club… Пассажиры, похлопав, по перенятому у мирового сообщества обычаю, посадившим-таки самолет пилотам, уже толкаются в проходе, натягивая на вывернутые руки куртки и вытаскивая по головам попутчиков сумки из верхних ящиков, стюардессы вяло просят оставаться на местах до полного конца, но никто их не слушает — хорош, мы дома.
Собственно, дальше речь и пойдет о прекрасном чувстве любви.
В нижнебрюхановском клабе, к слову сказать, баня суперская. Неохота даже описывать все эти бассейны с искусственной волной, джакузи эти, холлы, телевизоры плазменные и бары. Их и так все знают, знаменитое место, пафосное, элитный отдых для состоятельных господ. И как раз сейчас там Руслан Абстулханов оттягивается, авторитетный предприниматель, слыхали, наверное? Он всегда в бейсболке фотографируется… А, вспомнили? Правильно, тот самый, который с Олесей Грунт одно время везде ходил, пока она на Сеню Белоглинского, «Южмарганец», не переключилась. Ее, кстати, что-то не видно давно, говорят, сейчас в Лондоне тусуется, там теперь много наших пацанов и девчонок, актуальное место стало… Да, так вот: то ли Руслана с тоски по этой непоседливой девушке плющит, то ли чувствует он, что скоро кончится беспощадно короткая жизнь (остается ему до ДТП со смертельным исходом восемнадцать дней), то ли просто так, но собрал он хорошую команду и рванули зажигать в Нижнее Брюханово, все свои ребята.
Володичка, например, Трофимер, депутат, магнат ресторанного дела и парапланерист.
Или тот же марганцевый Сеня, он вообще-то парень скромный, голубыми своими глазами смотрит так, как будто виноват в чем-то, как будто украл что-нибудь. А чего стесняется? Непонятно.
Или Ваня Добролюбов, у него раньше большой строительный бизнес был как раз в этих, брюхановских местах, но что-то не срослось то ли с конкурентами, то ли с налоговой, то ли совсем наверху, и пришлось ему перенести активность на Кипр, а в Москву только отдыхать приезжает.
Кто еще? Кто ж там еще был… А, вспомнили! Тима Болконский, вот кто. Его, надеемся, представлять не надо? Из той самой семьи, да и на собственном счету уже много чего, один только культовый «Друган возвращается» немалого стоит, а ведь еще и консалтинг, и пиар, и в избирательных делах не последний человек — в общем, звезда. Он как раз вернулся из Ирландии… нет, из Исландии, слез с этой диеты, на которой мы все сейчас сидим, и гуляет. Они здорово с Володичкой похожи — оба экстремалы (Болконский на мотоцикле рассекает, «хонда» у него за двадцать штук, ничего, а? плюс дайвинг), да и внешне тоже: головы оба бреют и бородки маленькие отпустили. Из-за этого имиджа Трофимера впоследствии вообще с посторонним человеком спутали, а что поделаешь? Можно быть круто в деле, а к нэйл-мастеру ходить, зачем против времени переть, трэнд — он как бы на самом деле типа обязаловка. Об этом даже стих есть какой-то…
Да, кто ж еще там был? Петр Павлович был, это точно. Сидел, как всегда, тихо в уголку, мол, пусть молодые веселятся, безбашенные, а я со своими бабками и так побуду, в сторонке. Хорошо сидеть в сторонке, когда в список ста попадаешь, а тебя при этом на Дмитровку не таскают.
Еще кто? N, конечно, был, как же без него. Тем более, что он тогда еще не погиб трагически.
Еще? Ну, Нерушимов Аркадий, если угодно. Недавно только доверили ему возглавить здешний РОВД, а он уже сумел зарекомендовать себя среди широких слоев местного населения и гостей района, иначе кто позвал бы простого мента в такую компанию? А Нерушимов — с понятиями мужик. Дом они с женой Людмилой построили в здешнем ближнем Подмосковье неплохой, живут там с родственниками жены прилично, но без лишних понтов, хотя люди обеспеченные и имеют отличную квартиру в городе, которую эта Людмила, конечно, сдает иностранцам, что и приносит милицейской семье все объясняющий доход.
А с Нерушимовым пришел его друг, Игорь Алексеевич Капец, тактичный такой мужчина, но физически сильно развитый и с большими шрамами на груди и спине. В разговорах участия не принимает, парится по два срока — и к нему никто не лезет, мало ли откуда в наше время у человека могут быть такие шрамы. Тем более, что, говорят, работает Игорь в ЧОПе, то есть в частном охранном предприятии.
В общем, много там народу собралось. Практически имел место репрезентативный срез всего нашего столичного общества, как сказали бы мы, если бы преследовали научные цели. Но цели наши чисто художественные: не поленимся снова напомнить, пишем мы рассказ о любви, что следует непосредственно из названия (см. выше).
И под утро затошнило вдруг Игоря Алексеича, буквально вот как нас сейчас от всего вышеописанного тошнит. Затошнило его от персонала модельного агентства «Red cats», обслуживавшего вечеринку всем своим визгливым составом, от приятной мужской компании затошнило тоже, и даже от бухла дорогого затошнило. И вышел он на свежий ночной воздух в халате.
Невидимые черные деревья стояли в невидимом черном воздухе, невидимые мелкие звери шелестели в невидимой густой траве, а в белом свете, падавшем сквозь стеклянную оздоровительно-развлекательную стену, стоял в махровом белом халате Игорь Алексеевич Капец, подполковник воздушно-десантных войск в безусловном запасе по тяжелому ранению, ветеран интернационального долга и конституционного порядка, московский охранник, беспредельно жестокий, будем откровенны, человек — и думал о смысле своей жизни…
Ах, вам странно, что о вечном размышляет такой вот Капец? А ночью, да будет вам известно, уважаемые дамы и господа (хотя правильнее, конечно, говорить просто «господа», но у нас теперь прижилось это лакейское обращение, «дам» выделяющее особо), прекрасной ночью, когда пахнет невидимая природа чистой и прохладной сыростью, когда тихо шелестит что-то живое вокруг, когда в небе, среди звезд, мигает бортовыми огнями ваш заходящий на посадку франкфуртский рейс, — все в это время думают о вечном.
И подполковник бывший тоже думал, вспоминал.
Вспоминал, например, как горит тяжелым, с копотью, пламенем сухая нищая земля, как с неслышимым сквозь броню тихим хрустом рушатся под гусеницы глиняные стены, как бежит маленький человек в белой рубахе, неся свою оторванную не до конца руку, и исчезает под гусеницами же, как дурным хохотом заходится обкуренный водитель, а вертушки снова поднимаются, выползают из-за холмов, болтаются в небе все ближе неровным черным строем… Еще вспоминал, как лупит из зеленки бешеный пулемет и лежат у камазовских колес мертвые морпехи, с которыми пил час назад, а пулемет лупит, лупит, лупит, он упертый, этот чех, да и деваться ему некуда… И еще: Игорь лежит на ледяном трясущемся железе вертолетного пола, проникает в туго забинтованную грудь Игоря и рвет ее злобный стук движка, а Игорь закидывает голову и снизу видит, как волокут пацаны к открытой двери пулеметчика, взяли они его все-таки…
Нет, не пожелаю я вам таких воспоминаний.
А Капец Игорь Алексеевич постоял, подышал, постепенно отвлекся, успокоился, оглядел по боевой привычке тьму, окружающую свет, ничего опасного в ней даже своим умелым зрением не различив, и решил уже было вернуться к обществу, как вдруг взгляд его упал на плитки обширного клубного крыльца, на которых стоял он босыми ногами.
Прямо у ног этих, у кривых, уже сильно изношенных пальцев с толстыми выпуклыми ногтями, лежал яркий зеленый листок, немедленно, впрочем, оказавшийся небольшой лягушкой.
Самым естественным движением в этом случае было бы, конечно, зафутболить земноводное подальше, чтобы не марать босую распаренную ступню его скользкими мелкими внутренностями, да чтобы и кто другой, таким же образом вышедший передохнуть, не выпачкался нечаянно. Но вместо такого напрашивающегося поступка Игорь совершил обратный: присел на корточки, осторожно взял мелкое существо за остренькие бока пальцами правой руки и посадил его на подставленную, будто под денежную мелочь, ладонь левой. Ладонь при этом ощутила как раз то же самое, что ощутила бы, если б лягушонок был действительно маленьким древесным листком, не по сезону слетевшим с ветки, — неуловимый вес и влажную гладкость.
Вообще Игорь Капец всегда любил животных, с детства.
В детстве, прошедшем на опасных просторах у шоссе бывших Энтузиастов, в смертной тени градирен и длинных заводских стен, животным был кот под незатейливым именем Барсик. Игорь с маманей жили на первом этаже небольшого желтоватого дома, построенного лет за десять до войны для улучшения быта рабочих, в комнате от предприятия. Маманя трудилась без прогулов формовщицей, а после смены все время проводила в нездоровом хриплом сне, одолевавшем ее всего лишь от двухсот граммов вина «Кавказ», выпитых в постоянной компании подруг по цеху. Тогда Игорь открывал окно комнаты, выходившее в забросанную молочными пакетами и картофельными отходами рощу бурьяна позади дома, и впускал Барсика.
Некоторое время кот, серый в бурую полоску, как любой дворовый кот, медлил на подоконнике, будто всякий раз заново привыкал к своему приюту. Большая его круглая голова медленно поворачивалась из стороны в сторону, как антенна стоящего на страже мирных границ радара, глаза цвета портвейна по-снайперски четко фиксировали подозрительные детали обстановки, параллельные горбы лопаток переливались, поскольку он уже почти узнал это прекрасное место, готовился к счастью и от этого месил когтями ободранный подоконник, подгибая в воздухе кончики лап. Между тем Игорь уже выставлял на пол посередине комнаты угощение — оставшиеся в тарелке и давно застывшие, конечно, пельмени, честную треть сваренной перед приходом матери пачки. Барсик пельмени глотал почти целиком — что, кстати, вредно только для человеческого пищеварения, а коту ничего — и, немного подождав из вежливости добавки, ложился отдыхать на матрасе, точно на то место, которое Игорь ему указывал, похлопывая ладонью.
Несколько минут спустя в комнате уже спали все.
Худая женщина с темным лицом того неживого цвета, по которому безошибочно определяется исчерпавшаяся печень, лежала, храпя и захлебываясь, на спине поверх вязанного крючком кроватного покрывала, тонкие ее пропитые ноги порознь торчали из-под лавсанового, в мелких старушечьих цветках халата, какими одарил к Восьмому марта всех без исключения работниц вредного цеха справедливый местком.
Длинный для своих двенадцати лет мальчик перевернулся, засыпая, на бок и подтянул к груди колени в проношенных до мелких дырок линялых синих трениках — чтобы согреться или просто от желания вернуться в утробу, свойственного многим спящим людям, даже взрослым.
А кот, поместившись в тесном пространстве между коленями мальчишки и его теплым животом, вывернул от наслаждения голову черточками зажмуренных глаз кверху и стал похож на туго скрученное человеческое ухо, или на один из только что съеденных, таких же серых пельменей, или — если не смотреть, а слушать — на небольшой, трудолюбиво рокочущий трактор.
Собственно говоря, они были счастливы тогда.
Из-за Барсика Игорь и пошел в десант, чтобы научиться всем приемам, которые нужны одному против троих. Их там, за домом, как раз трое было, незнакомых пацанов, наверное, случайно зашли во двор покурить, а тут кот… Барсик, между прочим, как только вырвался и до того, как исчез на три дня отлеживаться в подвале, вцепился одному в шею сзади, но это Игорю почти не помогло. Два зуба у Игоря потом еще долго шатались и кровили, бок правый, куда арматурой попали, вспух черной полосой и болел сильно… Но постепенно все прошло, и он стал ходить на секцию, ездил на стадион Юных Пионеров через весь город, и с первым юношеским по вольной его в военкомате без разговоров приписали в вэдэвэ.
За неделю до отправки Барсик явился, как обычно, под вечер, крепкий и спокойный, осмотрел комнату. Все было нормально, только на полу стояли заготовленные маманей к проводам бутылки вина и белой. Кот обошел бутылки, дергая бледно-розовым плоским носом, сел и внимательно поглядел снизу в лицо Игоря. «Вот так, — сказал ему Игорь, — прощай, девчонка, пройдут дожди, понял?» Оказалось, что понял: пельмени, по обыкновению ему предложенные, есть не стал и даже зарыл формальным невнимательным движением, спать к Игорю не лег, а вместо этого залез под материну кровать в дальний угол. Наутро обнаружился там же, хотя всегда уходил в окно до рассвета… Так Игорь его и оставил, а когда к ночи вернулся после безрезультатной прощальной прогулки с быстро забывшей его впоследствии девушкой, мать сидела на кровати, опершись локтями на широко расставленные под халатом колени, и глядела вниз, на стоявшую между ее тапок почти допитую бутылку розового крепкого из сделанного к проводам запаса. «Подох кот, — сказала мать, — я со смены пришла, поглядела, а он там уже на боку лежит, скалится… Как раз мусорка приезжала, я успела кинуть».
Сама мать померла, когда Игорь еще присягу не принял, но отпуск ему дали, хотя не положено. С похоронами он управился за два дня и больше в родную комнату не возвращался — ни из Тулы, пока тянул срочную, ни из Рязани за все годы учебы, ни потом, из разных мест, куда его посылали для дальнейшего прохождения службы.
Жениться он не стал, потому что любви никакой не было, а просто ради семьи тоже не хотел — плодить нищих на офицерские тысячи. И только животные к нему всюду прибивались. В училище старая и наглая местная кошка признала его хозяином, бросив кормившего ее старшину столовой; в Смоленске принадлежавший всему офицерскому общежитию волнистый попугай, непрерывно бормочущий, словно приглушенное радио, но исключительно матом, только его вполне осмысленно называл по имени, стоило Игорю наклониться к клетке; даже в Афгане одно время бегала за ним сверхъестественно тощая белая собачонка; а под Ведено прижился в его палатке большой рыжий пес формой вроде овчарки, но вскоре налетел на растяжку, одни клочья лохматые остались… И каждый раз, расставаясь с очередным своим дружком, Игорь сильно переживал, крепко выпивал на прощанье и шел к «газону», бээмдэ или вертушке, таясь, чтобы не встретить горестный взгляд покидаемого. Когда же разорвало висячей чеченской гранатой Рыжика, майор Капец взял автомат с подствольником и, не слушая никаких уговоров, пошел в очередную зачистку сам, и после этой зачистки были бы у него большие неприятности, поскольку человек он, как мы уже сказали, жестокий и к людям относится совершенно без сочувствия… Но тут десантуру кинули к Ачхой-Мартану, там ему продырявило легкое, и все кончилось дембелем по здоровью.
Каким-то чудом и как коренному москвичу выделили ему опять комнату и, надо же, опять на первом этаже, только уже на Усачевке. Сослуживец, прилично поднявшийся в охранном бизнесе, взял, несмотря на инвалидную группу, в свою фирму, посадил в торговом комплексе «Петров-сити» к видеонаблюдению. И стал Игорь Капец, тридцати пяти лет, тихо жить, пить иногда пиво и водку со своим приятелем из ментов Аркадием Нерушимовым, по праздникам приходить к Нерушимовым в гости, иногда кое-какие дела для Аркадия делать, которые частному охраннику больше подходят, чем кадровому менту, в остальное же время ждать чего-то, а чего — это не было известно ни ему самому, ни кому-либо другому.
Все мы чего-то ждем. Дни летят, как монета, пущенная шутником по эскалаторному поручню, и в чем смысл их? Да нету смысла, честное слово. И единственное, чего дождемся мы все без исключения, так это сердечной недостаточности, и привет. Если же кому повезет и в коротком земном промежутке существования свалится на него счастье, то, скорей всего, не заметит он этой своей удачи, примет ее за лишние хлопоты, отпихнет двумя руками и пустится дальше вниз, со звоном и все быстрее…
Господи, куда это нас занесло?! Обещали о любви, а сбились на что? На смерть, злобу, лютое одиночество, отчаяние неизбывное. Ничего нас не берет, никакой подъем экономики, все о своем плачем, а ведь сколько раз сказано — думай о хорошем, о хорошем, старый дурак!
Ладно, хватит, действительно.
И без того тоска.
Вернемся лучше вместе с нашим знакомым в баню.
Там, надо сказать, уже гулянье идет по полной программе. Модельное агентство все вверх ногами стоит и шампанским облито. Некоторые мужчины, тот же N, к примеру, прямо на мраморном полу пытаются осуществить случайную половую связь. Другие — как, допустим, Тимофей Болконский, деятель актуального искусства — мучаются сильной рвотой. Третьи — да хотя бы депутата Трофимера взять или начальника райотдела Нерушимова — просто спят в креслах, знобясь и бессмысленно укрываясь влажной простыней. И так далее.
Среди этого безобразия Игорь, будучи почти трезвым и профессионально подготовленным к осторожным действиям, быстро и незаметно проходит к своей одежде и одевается, действуя при этом одной правой рукой, а левую держа сжатой в крупный, но бережный кулак, и снова выходит из неприличного помещения, направляясь к своей сильно потертой «пятерке», затесавшейся среди достойных места машин, и вот уже гонит по пустому и блестящему от неожиданного ночного дождя шоссе, и капли ползут, вопреки силе тяжести, вверх по лобовому стеклу, и еле заметно выпирает левый нагрудный карман мужской рубахи, и слабые лапки тихо скребут сквозь ткань мужскую грудь там, где сердце.
Сначала он ее в банке держал и кормил пшеном. Но уже на второй день съездил, сменившись, в зоомагазин, купил настоящий террариум за приличные деньги и особую фирменную еду в пакетах, привез все это к вечеру, посадил ее, покормил с рук — вроде бы понравилось ей… А душа все равно была не на месте, ему казалось, что ей там неудобно, и, засыпая, он решил завтра снова съездить в тот центральный зоомагазин и посоветоваться со специалистами.
Проснулся он среди ночи от того, что кто-то тихо, но отчетливо произнес его имя. Сон у него был чуткий, однако реагировал во сне на шум он выборочно, как и положено хорошо повоевавшему человеку — мог спать под свой «Град», но проснуться от чужого шороха за палаточным брезентом. Почему он проснулся на этот раз, непонятно, никакой угрозы в голосе, окликнувшем его, не было, голос звучал приятно, даже ласково, принадлежал же не мужчине, но и не женщине, скорее ребенку лет десяти.
Он открыл глаза и в идущем от окна городском свете увидел лягушонка, сидевшего на его подушке. Рубиновые глаза смотрели на него с любовью, и эту любовь Игорь Капец сразу почувствовал, и ответил на нее всей своей изувеченной душой, и обрадовался ей, потому что понял наконец, чего ждал он все эти пустые годы.
— Разбудила? — робко спросила лягушка. — Ну, извини…
— Да ладно, — тихо, как всякий нормальный человек ночью в постели, да еще и помня о соседях, ответил Игорь. — Привет…
— Привет, Игорь, — лягушка улыбнулась осторожно, помня, видимо, что слишком широко улыбаться ей не идет. — Я стеснялась сначала, а ночью вот не спалось, ну и, думаю, надо поблагодарить за все доброе. Спасибо тебе, Игорь Алексеич, что отнесся по-человечески…
— Да ладно, — повторил Игорь, поворачиваясь на бок лицом к собеседнице, упираясь локтем в подушку и ложась щекой на ладонь, то есть принимая обычную для постельного разговора позу. — А ты, извиняюсь конечно, говорящая, значит, да?
— Говорящих лягушек не бывает, — грустно вздохнула лягушка и снова улыбнулась, зная, наверное, что сдержанная улыбка получается у нее очень симпатичной. — У лягушек голосовой аппарат так устроен, что можем мы исключительно вот что…
Тут она уже было напрягла белую нежную шейку, но Игорь перебил ее.
— Не надо, соседи, — он ткнул за плечо большим пальцем в сторону стены, за которой снимало у местной пьяни остальные две комнаты квартиры семейство абхазских беженцев. — Я раньше слышал… Хорошо, а как же получается, что мы с тобою сейчас разговариваем?
— Это ты разговариваешь за двоих, понимаешь? — Она протянула тонкую суставчатую лапку и еле ощутимо дотронулась до широкого мужского предплечья, и слабый ток проскочил по Игоревой руке, и короткие рыжие волосы, которыми густо поросла эта мощная рука от самых пальцев до локтя, поднялись и зашевелились от электрического ветра, как всегда шевелятся короткие мужские волосы от женской нежности. — А я отвечаю мысленно, типа телепатия, знаешь? Вы, мужчины, вообще всегда за двоих говорите, сами себе за нас отвечаете… Видишь, у меня даже губы не шевелятся.
Действительно, тонкие ее губы оставались неподвижными, но прелестные красные глаза сияли таким светом, что она могла бы и без мысленных слов обойтись, все было само собой ясно.
Что ж тебя, как в сказке заколдовали, что ли? — Игорь услышал в своих словах оттенок насмешливого недоверия, на которое любая должна была бы обидеться, но уже вырвалось, и он даже продолжил, чувствуя, что говорит глупость. — Кощей Бессмертный или кто?
— Какой там Кощей! — Она глянула вправо и влево, испуганно сверкнув своими рубинами, и в один коротенький прыжок придвинулась к лицу Игоря почти вплотную, так что он почувствовал холодок ее дыхания. — Спецслужбы, Игореша, понимаешь? Спецоперация… И забудь сразу, понял? Иначе они и тебя достанут, им из человека червя сделать — на раз. А с червяком я жить не смогу, инстинкты, Игорек, сильнее любви…
Так и проговорили они до утра. Это бывает: сразу как-то поведет на душевные отношения, и даже физиология отступит, и всю ночь, перебивая друг друга, каждый о своем, о старых ошибках, обидах, несправедливостях, неудачах, бедах, болезнях, а потом уже вроде и неловко переходить к физическим нелепым упражнениям. Оденетесь, отвернувшись, позавтракаете чем найдется, выпьете даже с утра от смущения… Да и — если день выходной — снова завалитесь спать, уже не раздеваясь, мертвым после бессонных суток сном, прижавшись спинами под общим пледом, и очнетесь снова к вечеру… А уж тут встанет все на свои места: и страсть будет, и твердое к середине второй ночи решение, что теперь уж навсегда, навеки, пока не разлучит вас смерть, и пойдет, пойдет, закрутится очередной кусок судьбы…
Работал он в своем ЧОПе «Три богатыря М» сутки-трое, поэтому времени они вместе проводили много. Пока он отсутствовал, она одиноко дремала в террариуме, отдыхала, встречала его выспавшейся и свежей. Ужинали не спеша и почти не разговаривая, говорили по ночам, а за едой каждый думал отдельно, решал, мучаясь, как быть дальше, пытался угадать, куда повернется жизнь. Продукты ради такой нештатной ситуации он брал не в «Продуктах» возле дома, а в охраняемом по договору супермаркете «Петров-сити», где ему полагалась скидка. Ей больше всего нравились спагетти российского производства по итальянской лицензии под грибным немецким соусом. Он с удовольствием смотрел, как она мгновенно втягивает в себя длинные, оранжево-желтые от соуса нити, и спешил осторожно вытереть бумажной мягкой салфеткой узкие милые губы. Никогда прежде не испытывал он подобного счастья, поскольку детей не имел, а потому и не кормил их. Она смущалась и прикрывала рот маленькими лапками с микроскопическими и оттого очаровательными коготками.
Потом смотрели телевизор, но недолго — ее интересовали новости с родины, но оттуда ничего не сообщали, страна все как-то не попадала в центр внимания мировых средств массовой информации, он же был склонен поглядеть какой-нибудь сериал, но путал каналы и никак не мог понять, почему все время меняются герои, и куда делся парализованный старик, с которого все начиналось.
Потом ложились спать, и бесконечно длилась первая ночь знакомства.
Снова и снова рассказывала она страшную свою историю, описывала чистенькую свою страну, всю прорытую каналами и усыпанную маленькими озерцами, по берегам которых сплошными стенами стояли разнообразные, но при этом одинаковые небольшие дома с острыми крышами и деревянными балками, косо пересекающими фасады, а в водах так же вплотную одна к другой качались на мелкой волне лодки с высокими и тонкими пустыми мачтами, и вот из этого-то тихого рая выбросили ее темные силы международного разбоя, очнулась она в мрачном подмосковном лесу, хотела кричать, но лишь слабое лягушечье стрекотанье вырвалось из напрягшегося горла, вот ужас, представляешь, Игорь, представляешь?! Ей восемнадцать, младшей сестре четырнадцать, брату девять, а родителям под шестьдесят — дети получились поздние. Так что была она уже объявлена официальной наследницей, и протокольная ее фотография в парадном мундире полковника королевской гвардии была уже опубликована, и хотя осенью ей еще предстояло вернуться в Кембридж для завершения курса, но уже в статусе Ее Высочества. Однако политика отца всегда противоречила планам некоторых могущественных организаций, и вот, пожалуйста…
— Но теперь я ни о чем не жалею, — всегда одинаково заканчивала она долгий рассказ и прикасалась тонкими иголочками коготков к его коже, и электричество любви проникало в него.
О себе он рассказывал осторожно, она бы не вынесла всей правды, ее никто не вынес бы, не то что мирная девушка, даже надевавшая ради маскарада какой-то игрушечный мундир. Ну, воевал… Ну, стрелял, значит, и убивал, а как же… Знаешь, там выбирать не приходилось… Ты бы на них посмотрела, звери просто… Извиняюсь, к тебе не относится, конечно. Это? Это от пулемета, называется РПК, ручной Калашникова, вот тут вошло, а тут вышло, видишь?.. Знаешь «Калашникова»? Ну вот, только это пулемет был… Ну, не плачь, не плачь, взяли мы потом этого стрелка…
Тут он резко заткнулся, успел сообразить. Она смотрела на него, не отрываясь, ночной уличный свет мерцал в ее глазах кровавыми отблесками.
— Я знаю, что вы потом сделали с этим чеченом, — сказала она. — Я знаю.
— А его что же, наградить надо было? — Он начал заводиться. — А если б они меня раненого взяли, наградили бы? Ты их награды видела? По телевизору показывали, как они ваших четверых наградили, головы на обочину выставили. Видела, ну?
Она не отвечала, и он увидел маленькую рубиновую слезу, выкатившуюся из рубинового глаза.
После очередного дежурства Игорь задержался — сели с другом и сослуживцем по «Трем богатырям» Колей Профосовым в клеенчатом павильоне пивка попить и перетереть возникшую проблему, для чего лучше Коли товарища не найдешь. Во-первых, Николай давно уже семейный человек, две взрослых дочки, не говоря о жене, и потому совет по личному вопросу может дать грамотный. Во-вторых, до ухода в частный сектор Профосов Н.П. служил в спецбатальоне ГИБДД и по долгу службы был информирован о жизни высокопоставленных персон типа вип, так что в принцессах понимал лучше, чем, к примеру, даже общий их знакомый Нерушимов Аркадий, хотя тот, конечно, уже три звезды милицейские получил, живет состоятельно и корешится с конкретными людьми. Наконец, в-третьих, есть кое-какие сведения или, точнее, слухи, что во время дорожно-постовой службы имел место со старшим лейтенантом Профосовым случай встречи с нечистой силой в виде не то скелетов каких-то, не то призраков, после какового случая из органов его списали, о чем он вспоминать, конечно, не любит, но с другом и тет на тет опытом, скорее всего, поделится.
Мужики сели за дальний стол уединенно, чему способствовала их черная серьезная форма, не располагающая случайных людей к навязчивому общению.
— Что, есть проблемы? — Николай Петрович тянуть резину не стал, а перешел к делу сразу, едва сняв нижней губою с усов пену после первого глотка. Не такое теперь время, чтобы вокруг ходить и около, все такие деловые стали, просто конец света. Тем более, что в девять бокс по «Евроспорту» хороший, да и сам Игорь Алексеевич Капец тоже на часы, только сели, глянул.
И рассказал счастливый влюбленный свою несчастную историю от начала и до конца. Буквально в пятнадцать минут уложился, включая описание далекой страны. А Коля выслушал все внимательно и молча, подождал, пока Игорь за третьими кружками сходит, и, только третью начав, задал наконец вопрос.
— А на каком же языке она с тобой говорит? — спросил он. — На шведском, допустим, или какой там у них язык?
Игорь очень удивился, потому что ответить на этот простой вопрос сразу не смог.
— На шведском?.. — повторил он, подумал немного и засмеялся. — Да на каком, к херам, шведском, Коля, ты что? У меня в училище-то и по английскому трояк был, я ведение допроса чуть не завалил… По-русски она говорит вот точно как мы с тобой, и слова все знает, и акцента нет никакого…
— Это странно, — помолчав и допивая третью, сказал Коля. — Ну, ладно… А в койке она как? Ловкая или так лежит, без интереса?
Тут уж Игорь не выдержал.
— Ты чего, Колька, вообще охерел, в натуре, такое спрашивать? — заорал он, чуть не развалив кулаком синий пластмассовый столик, но тут же сбавил, оглянулся, поймал еще катившуюся к краю столешницы пустую кружку и продолжил тихо: — Она ж лягушка, мудило ты ментовское! Я ж ее люблю и спрашиваю у тебя совета, как у человека, а ты…
— Значит, не трахал, — снова помолчав, сделал вывод Коля и окинул взглядом пустые кружки. — Сходи по последней, а, Игорек?
Взяли по последней, стемнело уже. Игорь начал торопиться, вдруг представив себе, что она сейчас проснулась в своем стеклянном ящике, ей одиноко и страшно, да и проголодалась, наверное, за день-то…
И тут Николай Петрович Профосов нарушил уже ставшее обременительным молчание.
— Любишь? — спросил он кратко и решительно, явно не ожидая никакого ответа. — Любишь? Женись!
Ну как вам нравится такой советчик?! Принял два литра и советует. Мы даже знаем, откуда он взял эту формулу «любишь — женись». Имелся у нас с ним общий знакомый, милейший человек, внешне на профессора был похож, а выпивал серьезно, но при этом физически оставался необыкновенно сильным, в молодости три ходки закалили. Так вот он, как увидит, что кто-нибудь на женщину или девушку смотрит, тут же хватает эту бедную даму за талию, сжимает так, что у нее ребра трещат, как хворост в огне, и говорит тихо и серьезно: «Любишь? Женись». Такая у него шутка была… Уж восьмой год скоро, как помер. Царствие ему Небесное, хороший человек был, часто вспоминается.
Но ведь тут-то не шутка, какие шутки, когда решает Капец Игорь Алексеевич судьбу свою?!
Впрочем, как оказалось, и Профосов Николай Петрович не шутил. Сгребя в сторону кружки, чтобы не мешали тесному сближению голов, он быстрым и вполне трезвым шепотом изложил приятелю свои соображения о плане дальнейших оперативных действий. Не будем вдаваться в подробности, тем более что, если честно, многих подробностей мы и не расслышали. Так, уловили кое-что: поцелуй… посольство… Аркашку подключить… приглашение на государственном уровне… с Людмилой обязательно поговори, она толковая тетка… опять что-то про поцелуй… и будешь ты, Игоряха, вашим величеством, понял-нет?
Ох, боже ж ты мой! Ну почему, почему?! Почему не бывает счастливой любви, а что счастливое, так то и не любовь вовсе? Почему любовь зла? И что значат эти двусмысленные слова? То ли означают они, что плохая, мол, вещь, любовь эта, того и гляди, какого-нибудь козла полюбишь… То ли — что любовь есть порождение и принадлежность зла, сиречь диавола. Любовь Зла… Что до нас, то мы все больше склоняемся ко второму толкованию, сплошь и рядом наблюдая в окружающей действительности именно любовь Зла. Любовь Зла к Добру, губительную страсть, удовлетворяя которую любовники то и дело меняются местами и ролями, так что уже и не разберешь, где кто, чей мелькает и колотит яростно по сторонам мохнатый хвост, чьи белоснежные крылья трепещут…
Ах, беда. Плохо, господа, устроено бытие наше. Но это, может, и правильно — расставаться легче будет с юдолью неисчерпаемых наших слез, хотя и не хочется пока, не хочется.
* * *
Она задремала на полуслове, а он все лежал на боку, подперев щеку рукою, и смотрел на нее. Потом, стараясь не зашуметь, придвинулся, вытянул смешно, как ребенок, губы и чуть коснулся ими тонкой кожи — влажной, будто в ночном легком поту, но в мелких, словно от озноба, пупырышках.
И тут же откинулся и заснул как убитый.
А поздним утром, разбуженный беспощадным и всюду проникающим серым светом пасмурного неба, проснулся один.
Окно было распахнуто, и нигде ее не было, ни в одном закоулке обысканной им комнаты. И под окном не было никого и ничего, только показалось ему, что просыхают на сырой с ночи земле маленькие следы босых человеческих ног, но и следы эти скоро затянуло прахом.
Сидя на краю кровати в растянутых трикотажных трусах, из которых вываливались уже никому не нужные части его тела, он потянулся к лежавшим на стуле сигаретам, но ухватил вместо них зачем-то пульт от телевизора и, все еще не понимая зачем, ткнул в первую попавшуюся кнопку.
На пыльный, но понемногу прояснившийся экран вылез довольно противный парень с микрофоном в руках.
— …с неофициальным визитом, — сказал парень. — На время пребывания в нашем городе ее высочество остановилось… она остановилась… в резиденции посла…
Произнеся последние слова, говоривший вместе с микрофоном отъехал назад, так что стал виден в полроста. Одет он был хорошо, как никто в буднее утро не одевается, — в светлом пиджаке и рубашке с галстуком. А позади светлого пиджака обнаружился старинный желто-белый двухэтажный дом с наглухо закрытой лакированной дверью, над которой плескался флаг цветов моря и неба, с крестами, львами, щитами и венками.
— …откуда, после короткого ознакомления с некоторыми достопримечательностями столицы, отбыла… отбыло… в аэропорт Домодедово, — закончил парень и вдруг ни с того ни с сего обратился в кому-то с вопросительной интонацией: — Зинаида?..
Немедленно на экране его сменила еще более неприятная девушка, сидевшая в закрытом помещении и раздраженно глядевшая в экран складного компьютера.
— Спасибо, Семен, — сказала она в компьютер и подняла глаза на застывшего от всего увиденного Игоря Алексеевича. — А теперь из аэропорта Домодедово репортаж нашего корреспондента Василия Племянникова. Василий?..
В телевизоре взвыли самолетные двигатели, и появился с микрофоном в руке Василий, длинноволосый, в отличие от коротко стриженного и аккуратно причесанного Семена, и, вместо пиджака с галстуком, в короткой курточке поверх майки, но тоже несимпатичный. Аэродромный ветер красиво трепал длинные волосы Василия, а позади этих хорошо вымытых и наверняка лишенных малейшей перхоти волос по бетону полз и разворачивался короткий и толстенький самолет с уже знакомым флагом на борту.
— Здравствуйте, Зинаида, — сказал Василий после небольшой паузы, которую он выдержал с напряженным выражением лица, возникающим обычно, если внезапно прихватило живот. — Только что мы видим, как взлетает, взлетая, вылетающий из аэропорта Домодедово, мы видели, из аэропорта, самолет, лайнер, который мы видим, воздушный лайнер, которым отправляется, улетая, к себе на родину после неофициального визита, но дружеского, вот на наших глазах он набирает высоту, нет, еще нет, вот он выруливает на взлетную полосу, полосу взлета, и перед отлетом, перед возвращением на родину, мы взяли эксклюзивное интервью, нам дала интервью эксклюзивное ее величество… вернее, ее высочество, точнее, ее высочество принцесса, как вы знаете, находившаяся с коротким неофициальным… вот он вырулил на взлетную полосу, сейчас будет взлетать… ее высоче…
Двигатели взвыли громче, самолет с флагом вырвался из-за волос Василия и быстро поехал по бетону, все быстрее и быстрее, а двигатели выли, и Игорь Алексеевич Капец так и не расслышал имя своей любимой.
Зато он увидел ее.
На экране опять появились волосы Василия, но теперь их показывали со стороны затылка.
А из-за волос выглядывало лицо совсем юной, лет шестнадцати на вид, девушки, и Игорь эту незнакомую ему девушку сразу узнал — узнал эту бледность с зеленоватым оттенком, какая бывает у девушек, проведших бессонную ночь, эти немного навыкате карие с вишневым оттенком глаза, этот широкий рот подростка.
Обычно про таких девушек говорят «некрасивая, но милая».
— Эх, ты, — сказал Игорь Капец принцессе, — что ж ты так? Не попрощалась даже…
Девушка быстро шевелила узкими губами, но слов ее не было слышно.
— …особенно люди… э-э… вашего города, — вместо девушки заговорила удивительно глупым голосом скрытая в телевизоре переводчица. — Ее высочество говорит, что москвичи очень добрые, сердечные и… ну, это… благородные. Те, кого она встретила и успела… в общем… полюбить… да, полюбить всей душой. И она… в смысле ее высочество… передает свою благодарность и любовь этим прекрасным людям. И шлет им… да, воздушный поцелуй. Благодарю вас.
Голос заткнулся, а на экране остался только светло-голубой воздух с желтым кругом солнца посредине, к которому, задрав тупой нос, поднимался толстенький самолет с уже почти невидимым флагом на боку.
Игорь наконец закурил, сидя на кровати, но тут же бросил сигарету на пол, затоптал босой подошвой, встал, отломал ножку от стула и разбил ею сначала пустой террариум, потом телевизор, потом выбросил палку в открытое окно и лег снова спать.
А вечером того же дня добрые абхазские соседи вызвали «скорую», и она повезла больного к Преображенке, свернула на набережную, еще раз свернула, открылся шлагбаум, мелькнуло знакомое, увы, и нам светлое имя профессора Ганнушкина в названии медицинского учреждения, микроавтобус с крестом въехал в короткую аллею больших старых деревьев, свернул налево, затормозил, вышли, не торопясь, санитары…
И вся, как говорится, любовь. Где только от нее не лечатся! Причем некоторые даже успешно.
Вот и Капец И.А. был выписан через два месяца в состоянии устойчивой ремиссии и с передачей, конечно, на учет в психоневрологическом диспансере по месту его жительства.
Однако на поверку-то оказалась ремиссия не такой уж и устойчивой. Потому что домой, в комнату на Усачевке, Игорь не поехал. Вместо этого он направился — причем пешком, хотя деньги, вы не поверите, ему вернули вместе с одеждой все до копеечки — в совершенно противоположную сторону. К утру он зачем-то достиг Тушинского вещевого рынка, где вдруг проявил здравый смысл следующим образом: приобрел подходящую сезону одежду. Госпитализировали-то его прохладной весной, в толстой клетчатой рубахе и спортивных брюках из липкой синтетики, а выпустили в середине жаркого лета. И он купил на все деньги, шестьсот рублей, удобные и легкие штаны из хорошего турецкого материала, с большими карманами. Штаны эти напомнили ему покроем форменные, камуфляжные, и очень понравились, он их как надел в примерочной за коробками, так и не снял больше, а синтетические оставил на месте переодевания. Больше у него денег не было, только на тонкую и длинную сосиску в булке. После завтрака Игорь Алексеевич вытер кетчуп с лица оставшейся бумажкой, а бумажку аккуратно положил в урну, при этом в обычной урне обнаружился приятный сюрприз — кто-то, тоже обновив гардероб, бросил в мусор использованную, но вполне еще годную майку и крепкие ботинки типа тапочек… В общем, при выходе с рынка его уже было не узнать.
Да и до этого, если честно, в стриженном больничной машинкой наголо и обросшем за ночь светлой щетиной бомже нелегко было узнать подполковника, хотя бы и бывшего.
А он все шел себе и шел, пересек в воздухе, по прозрачному переходу, кольцевую автодорогу и двинулся дальше на северо-запад вдоль шоссе. Сверкающие машины, проносясь, обдавали его раздраженным ревом и ядовитым российским выхлопом, пыль покрывала лицо, огненное, уже закатное, солнце слепило глаза. Но он не щурился, глядя на пылающий шар, к которому вознеслась его лягушка.
Больше ему нечего было делать здесь, среди людей и других не способных к счастью тварей.
Да хватит же плакать! Не плачь, там встретимся.
|
