Плавали-Знаем ходил взад и вперёд по рулевой рубке и всё ещё с досадой выглядывал в окно. «Даёшь!» полным ходом шёл на Камчатку при попутном ветре. 

Он гудел каждому встречному пароходу, и они тоже дружески приветствовали его гудками. На горизонте кувыркались дельфины. 

Но три вещи раздражали капитана: во-первых, нос парохода сидел в воде ниже, чем хотелось бы Плавали-Знаем, и от этого судно выглядело, по его мнению, не очень героически; во-вторых, на носу парохода торчал Солнышкин, который мешал Плавали-Знаем как муха на носу; и в-третьих, попутный ветер заносил в рубку дым, и от него у капитана слезились глаза и во рту было кисло, словно он проглотил муравья. Он вызвал к себе боцмана и сказал: — У нашего парохода неважный вид. Старый Бурун содержал судно в образцовом порядке. Он провалился бы от стыда, если бы кто-нибудь нашёл на палубе хоть одно пятнышко. 

Это заявление его поразило. Но Плавали-Знаем угрюмо объяснил: — Дрянной вид, бодрости не хватает. И носом оно смотрит как-то вниз. 

Выпрямить его, перетащить всё оборудование на корму! Бурун хотел возразить, но капитан отмахнулся: — Плавали — знаем! И бывалый боцман объявил аврал. В пять минут вся команда была на ногах, словно её подняли в атаку, и тащила с носа на корму боцманское хозяйство. Солнышкин и Федькин тянули тросы. Кок Борщик, как свинью за хвост, тащил за верёвку бочку. Артельщик, громыхая сапогами, гудел: «Вот это работа!» — и одним глазом посматривал, долетают ли его слова до капитана. На палубе всё кипело, и только радист Перчиков сердито заявил боцману, что не собирается потакать ничьим дурацким выдумкам. 

За каких-то полчаса корма превратилась в настоящую баррикаду и грузно осела в воду. Зато нос задрался вверх, как ствол пушки. — Ну как? — крикнул боцман, повернувшись к рулевой рубке. — Так, так! — подбодрил Плавали-Знаем. — Ещё немного, и будет полный порядок! Ещё через полчаса Плавали-Знаем взмахнул рукой и произнёс: — Теперь — что надо! Не пароход, а космическая ракета! Он поправил фуражку и, выйдя на капитанский мостик, гордо расправил плечи. Правда, с встречных пароходов стали поступать запросы, не нужна ли ему помощь: ведь все знают, что когда судно слишком задирает нос, оно начинает тонуть, Но Плавали-Знаем не обращал на это никакого внимания. Единственное, что ему теперь мешало, — это дым, от которого пощипывало язык. Плавали-Знаем позвонил в машинное отделение, но машинисты ответили, что ничего не могут поделать. 

Тогда он сверкнул глазами и крикнул: — Боцман, ко мне! Бурун взлетел на мостик, утираясь рукавом куртки. — Ликвидировать дым! — показал пальцем Плавали-Знаем на трубу. — Как? — выкатил глаза старый боцман. Таких приказаний ему слышать не приходилось. — Мешком. А лучше — брезентом, — поразмыслив, заметил капитан. — Солнышкина туда. И Федькина тоже, с брезентом. Пускай половят дым. — Не положено! На ходу парохода не положено! — взмолился боцман. — Плавали — знаем! На пользу обществу всё положено. — Так они ведь изжарятся и прокоптятся! — в отчаянии крикнул Бурун. — На пользу обществу! — сказал Плавали-Знаем и кивком дал понять, что разговор окончен. Боцман и Федькин ругались самыми страшными словами. 

Сочувствующие подавали советы, но Солнышкину эта затея понравилась. Он, Солнышкин, на настоящей пароходной трубе! И он в нетерпении бегал вокруг неё. — Здорово! Здорово, а? Первым по лестнице поднялся Федькин в своих узких брючках и цветных сингапурских носках. Потом он подтянул подвеску, на которую уселся Солнышкин, и они повисли в небе по обе стороны трубы, держа в руках громадный брезент. — Ну как? — крикнул снизу Бурун. — Ничего, — ответил Солнышкин. И тут же чуть не полетел с подвески.

 Ветер надул брезент, как парус, и рванул вверх. Солнышкин вцепился в него и едва не перелетел через трубу. — Держи! — заскрежетал зубами Федькин. Он болтался на другом конце брезента. При каждом порыве ветра они то подлетали вверх, то изо всех сил шлёпались на подвески. Дым так валил на них, что через минуту, окосев и кашляя, Федькин спросил: — Отдохнём? — Попробуем, — сказал Солнышкин. — Сейчас! — крикнул Федькин. — Посмотрю, много ли там копоти! Он сунул голову в трубу, но оттуда вывалил громадный клуб дыма и сажи. 

Следом из трубы с воплем вылетела совершенно чёрная голова Федькина. — Не могу-у больше! — ревел ошалелый Федькин. В этот момент брезент так наполнило клубом горячего воздуха, что он взлетел, как воздушный шар, и на нём повисли два настоящих трубочиста. Ещё минута — и их выбросило бы за борт, в море. Но брезент зацепился за мачту, а Федькин и Солнышкин с размаху стук нулись лбами. — Ох! — сказал Федькин и стал съезжать вниз по мачте. Солнышкин ещё держался. Сверху открывался прекрасный вид, но видеть всё это Солнышкину не давала громадная шишка на лбу. Он слетел вниз, прямо на руки перепуганному Перчикову. — Жив?

— крикнул Перчиков, ощупывая Друга. Он схватил Солнышкина за руку, позвал Федькина и вместе с ними зашагал в рубку. Сзади ковылял боцман и гудела толпа. — Пошли! — говорил Перчиков. — Хватит с нас всего этого! Они распахнули дверь рубки, по которой всё ещё ходил Плавали-Знаем. Капитан остановился, посмотрел на них и вдруг выкатил глаза: — Негры? Иностранцы? Откуда на судне иностранцы? — Кхе-кхе! — возмущённо кашлянул Федькин, и из горла у него вылетел ком сажи. — Ха-ха! — захохотал вдруг Плавали-Знаем, — Так это же мои матросы! — Мы не ваши матросы, — сказал сердито Солнышкин. — Мои, мои! — заявил Плавали-Знаем и радостно понюхал воздух. Ветер в это время переменился, и дым отлетал в другую сторону.

 — Вы стали настоящими матросами, вы великолепно справились с заданием! И Плавали-Знаем приказал Борщику выдать им по лишней порции компота. Но пить его у Солнышкина не было никакой охоты.