Между тем стадион бурлил той особой, праздничной жизнью, которая кипит на нем всегда во время решающих футбольных состязаний. 

Играл оркестр; восемьдесят с лишним тысяч человек, сидя на своих местах, с жаром обсуждали возможный исход матча, и от этого обсуждения в воздухе все время стоял ровный, ни с чем не сравнимый гул человеческих голосов. Все с нетерпением ждали начала матча. И вот наконец на изумрудно-зеленом поле появился судья со своими помощниками. 

В руках у судьи был мяч, которому суждено было в этот день вынести немало ударов, проделать по земле и в воздухе не один километр, с тем чтобы, попав несколько лишних раз в чьи-то ворота, решить, какой из команд достанется в этот день победа. 

Судья положил мяч в самом центре поля, обе команды выбежали из люка и построились друг против друга. Капитаны пожали друг другу руки, бросили жребий, какой команде играть против солнца. 

Этот печальный удел выпал на долю команды спортивного общества «Зубило», к великому удовольствию команды общества «Шайба» и части болельщиков. – Не сочтешь ли ты, о Волька, возможным объяснить твоему недостойному слуге, что будут делать с мячом эти двадцать два столь симпатичных мне молодых человека? – почтительно осведомился Хоттабыч, но Волька в ответ только нетерпеливо отмахнулся: сейчас все сам поймешь.

 Как раз в этот момент форвард «Зубила» звонко ударил носком бутсы по мячу, и матч начался. – Неужели этим двадцати двум приятным молодым людям придется бегать по этому обширному полю, терять силы, падать и толкать друг друга только для того, чтобы иметь возможность несколько мгновений погонять этот невзрачный кожаный мячик? – недовольно спросил Хоттабыч через несколько минут. Но Волька, увлеченный игрой, и на этот раз ничего старику не ответил.

Было не до Хоттабыча: нападение «Шайбы» завладело мячом и было уже у самых ворот «Зубила». – Знаешь что, Сережка, – шепнул своему приятелю Женя Богорад, – мне кажется, наше счастье, что Хоттабыч ничего не понимает в футболе. А то бы он тут таких дров наколол, что ой-ой-ой! – И мне так кажется, – кивнул утвердительно Сережа и тут же, ахнув, вскочил со своего места. Одновременно с ним вскочили на ноги и, взволнованные, загудели все восемьдесят тысяч зрителей. Пронзительно прозвучала сирена судьи, но игроки и без того замерли на месте. Откуда-то сверху, с неба, звеня, упали и покатились по полю двадцать два ярко раскрашенных во все цвета радуги мяча, изготовленных из превосходного сафьяна. – Это безобразие! Неслыханное хулиганство! Вывести со стадиона того, кто позволяет себе такие возмутительные шутки! – возбужденно кричали на трибунах. Конечно, следовало немедленно вывести со стадиона и даже предать суду виновника этого переполоха, но никто не в силах был его обнаружить. Только четыре человека из восьмидесяти с лишним тысяч зрителей знали, кто этот виновник.  – Что ты наделал?! – назидательно зашептал Волька Хоттабычу на ухо. – Ты остановил всю игру и лишил шайбовцев первого гола. 

Насчет неудачи шайбовцев Волька, впрочем, сказал без особого огорчения, так как он болел за «Зубило». – Я хотел, чтобы было лучше, – также шепотом оправдывался смущенный Хоттабыч. – Ну что мне прикажешь с тобой делать? – развел Волька руками, усадил старика на место и наспех объяснил ему основные принципы футбола. – Вот жалко только, что «Зубилу» приходится играть против солнца, а во втором тайме, когда команды поменяются местами, солнце уже успеет закатиться. 

Получается, что шайбовцы ни за что ни про что находятся в лучших условиях, – выразительно сказал напоследок Волька. Он не без основания надеялся, что Хоттабыч учтет его слова. – Действительно несправедливо, – согласился старик, и в то же мгновение солнце скрылось за легким облачком и так уже и не появлялось до самого конца матча.

 Между тем с поля убрали все лишние мячи, судья зачел время, ушедшее на ликвидацию инцидента, и игра продолжалась. После Волькиных объяснений Хоттабыч стал следить за состязанием со все большим и большим интересом. 

Шайбовцы, лишившиеся в результате истории с двадцатью двумя мячами верного гола, нервничали, «мазали», и старик чувствовал себя виноватым перед ними и терзался угрызениями совести.