Оловянная вода застыла. Изредка гулко плеснёт щука, медленно разойдутся круги, тускло блеснёт под сереньким небом пологая волна.

Десятки островов разбросаны в шхерах, продолговатые, лесистые, безлесые. Некоторые совсем голые, как горбушка хлеба, — сплошной гранит.

 Не острова, а громадные валуны в десятки, а то и сотни метров в поперечнике.Митька и Гоша сидели у костра, ждали, когда поспеет уха.Митька местный. 

Он всего года на два старше Гоши, ему тринадцать, но Гоше он кажется совсем взрослым.Гоша считает, что нет такого на свете, чего бы не умел Митька. Руки у Митьки загрубелые, мозолистые; за что бы он ни взялся — за топор ли, за вёсла ли — всё становится лёгким и послушным.А у Гоши нервная мама. Если Гоша опаздывает домой, она плачет и заламывает руки. 

И Гоше становится стыдно.Когда Гоша попросил Митьку съездить на остров Игривый, Митька только буркнул:— Не съездить, а сходить. По воде ходят.В огороде он накопал червей, бросил в лодку удочки и два драных ватника — себе и Гоше.И они поплыли.Митька и не подумал спрашивать у отца разрешения. Просто оттолкнул лодку и взялся за вёсла.Хорошо, что Гошина мама была в городе, а то бы они никуда не поплыли.Гоша представил себе, как мама стала бы плакать, прижимать его к груди, — и ему пришлось бы остаться.И всё на глазах у Митьки.Хорошо быть самостоятельным! 

Просто двое мужчин собрались на рыбалку. 

Сели в лодку и поплыли. И ничего тут нет особенного.На корме под скамейкой стоял закопчённый котелок. В нём, в бумажных пакетиках, соль, перец и лавровый лист. И две деревянные ложки.— Уху станем варить, — сказал Митька, и у Гоши сладко ёкнуло сердце. Варить уху на необитаемом острове! Он хотел улыбнуться, но сдержался.

 Нахмурил брови и кивнул головой. Понятное дело — уху, подумаешь!Отец у Митьки егерь. Он охраняет зверей, чтобы их не обижали. Отец высокий, бородатый. И всё время молчит. Только улыбается. Тогда его маленькие медвежьи глазки под хмурыми бровями голубеют и становятся такими же, как у Митьки, — добрыми.Остров был круглый. Будто специально сделанный — круглый-круглый.Ялик вытащили на пологий гранитный натёк, привязали к берёзе.Рыба клевала как сумасшедшая. Сначала Гоша боялся толстых, извивающихся червей. Он брезгливо брал их из консервной банки, черви крутились и никак не хотели насаживаться на крючок.— Хорош червь. Злой, — говорил Митька и смачно плевал на червяка.Но когда Гоша вытащил первого окуня — полосатого, упругого, с красными плавниками и нахальной пастью, — черви перестали его заботить.

Он лихо насаживал их, забрасывал удочку. Тотчас поплавок вздрагивал и косо уходил вниз. Леска натягивалась, со звоном резала воду — жжик! Жжик! С чмоканьем вылетал очередной окунь, шлёпался на камни, бился там, колотил хвостом.

Гоша с хищным выражением лица хватал его, вытаскивал глубоко заглотанный крючок и сажал на кукан. Окунь соскальзывал по шпагату к другим своим собратьям по несчастью, плескался, негодовал, потом успокаивался.Изредка попадались серебристая плотва и маленькие жёлтые ерши — колючие большеголовые уродцы.Митька складывал их отдельно.— Сгодится по первому разу. Навар будет, — таинственно говорил он.Сквозь прозрачные тучи проглядывало солнце. 

Оно медленно скатывалось к горизонту.Гошу колотило от азарта, он нервничал, если леска запутывалась, топал нетерпеливо ногой.

Митька поглядывал на него и усмехался.— Заводной ты парень, горячий, — говорил он.Гоша готов был удить хоть всю ночь, но Митька смотал удочку и сказал:— Хватит. Нам больше не съесть.— Ну ещё немножечко, Митька! Ещё парочку! — взмолился Гоша.Но непреклонный Митька отобрал у него удочку и сказал:— Нечего рыбу портить. Пусть живёт. Нам больше не надо.Они стали потрошить рыбу. Вернее, потрошил Митька. 

Он ловко вспарывал окуням животы, чистил их, промывал в воде. Гоша тоже пробовал, но тут же уколол палец об острый плавник, отбросил рыбу и сунул палец в рот.— Иди-ка лучше костёр запали, — сказал Митька и отобрал у него нож, — только раскладывай на камне, а то лес займётся. Здесь сухо.Гоша натаскал хворосту и зажёг костёр с одной спички.

 Это он умел. В пионерлагере он был костровым. Гоша исподтишка взглянул на Митьку и заметил, как тот одобрительно улыбнулся.Гошу обдала горячая волна радости: впервые Митька так ему улыбался.Он принёс воды, приладил палку на двух рогульках, подвесил котелок и уставился на огонь.Это так здорово — глядеть на огонь! 

Острые язычки пламени лижут ветки, будто маленькие пасти, ненасытные и жаркие, хватают, хватают… Глядишь, и ветка налилась малиновым жаром, потом по ней пробегают синие огоньки — и она рассыпается тугим пеплом.Дома, в городе, у Гоши паровое отопление. Он завидует тем, у кого печки. И всегда удивляется, что люди мечтают сломать их и поставить пыльные чугунные батареи.Вода вскипела.Митька бросил в котелок ершей и плотву. 

Глаза у рыб сразу поблёкли, стали костяными. Митька подождал немного, потом ложкой выбросил рыбёшек из котла прямо на траву.— Зачем ты их выкинул? — удивился Гоша.— Затем, что это называется двойная уха. 

Сейчас мы туда окуней положим.Он деловито, как опытная хозяйка, клал соль, подсыпал перец. Изредка черпал ложкой прозрачную жидкость, ожесточённо дул на неё, пробовал и причмокивал от удовольствия.— Во какая уха, — он поднимал большой палец, — с дымком! Ты небось такую не едал.— Не едал, — отвечал Гоша и глотал слюнки: уж очень Митька всё это аппетитно делал.Вот это жизнь! Сидеть у костра, обжигаясь, глотать душистую уху и глядеть на тяжёлую стылую воду!

 А вокруг никого. И никто не делает замечаний, когда отщипываешь хлеб руками, и никто не велит сидеть прямо. Хоть лёжа ешь. Только лёжа неудобно.